– Так уж и ничему?

– Да, Паша, да.

– Боюсь, ты меня недооцениваешь.

– Хочешь сказать, что я ошибаюсь?

– Ошибаешься.

– И готов доказать?

– Готов.

– Что же тебе мешает сделать это? – улыбалась Таня в трубку.

– Ты еще поговори у меня, – ворчал Пафнутьев и, посрамленный, ехал к Тане, заглядывая по пути в один-второй коммерческие киоски, которые как-то незаметно и неотвратимо выросли вдоль улиц, вокруг трамвайных остановок, во дворе прокуратуры и даже в самом здании прокуратуры, правда, с внешней стороны, с торца.

В больницу Пафнутьев приехал через полчаса после телефонного разговора с хирургом. С интересом оглядываясь по сторонам, прошел по длинному сумрачному коридору, вдыхая острые больничные запахи, поднялся по холодной бетонной лестнице на второй этаж. Когда сестра спросила его, кого ищет, к кому пришел, Пафнутьев лишь приложил палец к губам – тише, мол, могут услышать. И сестра этим вполне удовлетворилась, тут же отправившись по своим делам. Подойдя к ординаторской, он вкрадчиво заглянул в дверь, неслышно приблизился к загородке. Отодвинув простыню в сторону, он увидел Овсова, сидящего к нему спиной. Но самое интересное было то, что по седому затылку хирурга медленно и как-то раздумчиво скользила девичья ладошка.

– Руки вверх! – сказал Пафнутьев, входя. – Вас это не касается, – сказал он девушке, когда та испуганно отдернула руку от головы Овсова. – Положите ладошку туда, где она и была, иначе он не простит моего появления.

Девушка стрельнула глазами и, не проронив ни слова, вышла.

– Обиделась? – спросил Пафнутьев.

– Простит, – Овсов поднялся, пожал гостю руку, похлопал по спине.

– Ну ты, Овес, даешь! – Пафнутьев восторженно покрутил головой. – Чем же ты взял ее?

– Она меня, Паша, – Овсов виновато поморгал глазами. – Сам бы не осмелился.

– Чем, Овес?

– Чем берут в таких случаях... Молодость, красота, непосредственность... А остальное у меня самого есть. Выпить хочешь?

– Во времена настали! Куда ни придешь, везде спрашивают, не хочу ли я выпить! Не могу же я постоянно признаваться, что хочу... Прямо не знаю, что и ответить...

– Поэтому ты признаешься в этом только давним друзьям, – улыбнулся Овсов, и рука его потянулась к тумбочке стола. – Ты заметил, что административные взлеты разрушают дружеские связи, а? Толпы подчиненных заменяют нам друзей, а?

– Ложный вывод, – твердо сказал Пафнутьев, усаживаясь на кушетку. – Совершенно ложный, безнравственный вывод.

– Тогда ладно, – кивнул Овсов. – Как поживает наш лучший друг Халандовский? Жив ли, здоров ли, как прежде, мудр и печален?

– В основном печален.

– Что так? – Овсов нащупал наконец в глубине тумбочки то, что искал, и вынул какую-то диковинную бутылку с ярко-синей жидкостью.

– Ты что?! – ужаснулся Пафнутьев. – Неужто стеклоочистителем балуешься?

– Ты, Паша, каким был, таким и остался – темным и невежественным. По нынешним временам это самый ценный напиток, и дарят его только выдающимся мастерам своего дела, хирургам в основном. – Овсов безжалостно свинтил с бутылки роскошную пробку тоже синего цвета. – Смотри! – И он поставил бутылку на стол, повернув этикеткой к гостю. На этикетке были изображены море, пальмы, а на берегу не то красотки, не то обезьяны. – Райское наслаждение, как утверждает реклама, – и он бестрепетно разлил жутковатый напиток в две чашки с отколотыми ручками. – Принесли вот какую-то бурду... Начал искать на этикетке крепость, но, кроме голых негритянок, ни фига не нашел... Так что печалит Халандовского?

– Флажкуют его, а за что – не пойму.