Горе, если оно истинное, никого не украшает. Настя сильно изменилась: красивая и дерзкая ушла, и на её место пришла бледная копия с огромными глазищами и синевато-серыми тенями под ними. Но и в этих глазах горе оставило свой отпечаток: их цвет не был небесно-голубым, как прежде, а виделся льдисто-серым, будто выцветшим. Девушка смотрела на Дмитрия так, что ему вдруг захотелось исчезнуть хотя бы на некоторое время. Этот взгляд прожигал внутренности, но не огнём, а холодом: просочившись через одежду тысячей иголочек, скользнул вверх и, прокатившись по позвоночнику, обдал лицо исходившей от него тоской.

Дима верил подобным ощущениям. Конечно, ведь он знал, как больно терять тех, кого любишь. Судьба дала ему ещё один шанс: столкнула с этой девушкой, и, как ни кощунственно было думать Дмитрию, преподнесла «ужасный» подарок, сделав вдовой ту, в которой он нуждался, как путник, бредущий по пустыне к свежей холодной воде.

Милославский понимал: будет непросто. Ему придётся пробиваться сквозь терновник осознания потери, восстанавливая разбитое сердце и доказывая на деле, чего он стоит.

— Здравствуйте, Энестейше!

Девушка молча рассматривала неожиданного гостя с таким непониманием, будто перед ней стоял не человек, её руководитель, а говорящее пустое место.

— Энестейше… Энестейше… Энестейше…

Дмитрию пришлось несколько раз повторить имя, прежде чем взгляд Насти сфокусировался на нём.

— Зачем вы пришли? — поинтересовалась она хрипло. — Нравится чувствовать себя всесильным?! Ну тогда воскресите мне любимого! — со страшной злобой выпалила она. А увидев растерянное лицо Милославского, взорвалась новыми эмоциями: — Ненавижу вас! Пока вы распинали меня за мнимую провинность, он страдал. Ему было та-а-ак больно-о-о!

Она заплакала. Рыдания становились всё сильнее и истеричнее. Но растерянность Дмитрия продлилась всего пару минут. Сев на диван рядом с Настей, он притянул её к себе, впечатывая в широкую грудь, и в этот момент ему было наплевать, что под потоком солёной влаги намокает баснословно дорогая рубашка, превращаясь в некое подобие носового платка. Ему хотелось сжать её до боли, до хруста костей — впечатать в себя так, чтобы стать единым целым, разделить боль, терзающую её душу на двоих, забрав большую часть страданий.

— Ничего исправить нельзя, — шептал он, уткнувшись губами в висок. — Сэмюэль знал, чем всё может закончиться, но предпочёл рискнуть. Возможно, это и была его судьба — вспыхнуть яркой звездой и сгореть молодым.

— Тебе-то откуда знать?! — Девушка и сама не заметила, как перешла на «ты». Пытаясь вырваться из сильных объятий, заколотила ладонями, куда придётся: по плечам, по лицу. — Деньги — честь — честь — деньги! Да вы, мужчины, просто идиоты, если зацикливаетесь на таком! Тупые споры: меряетесь друг с другом своим достоинством, словно мальчишки, забывая о семье, о близких, о долге и о данных обещаниях! Ненавижу-у-у!

— Тихо-тихо… — шептал Милославский, не обращая внимания на физический бунт Насти.

— Я знала! Чувствовала! — перешла к самобичеванию девушка. — Этот сон… он вещий — предупреждал меня, что нельзя Сэмми садиться за руль. А я не уберегла любимого… не отговорила. Значит, в его смерти виновата я. Как мне теперь с этим жить?! Что я скажу Барбаре, когда она спросит, где её папа?!

— Ну что ты! — воскликнул Милославский. В сердце сильно кольнуло при слове «любимого», но Дима продолжил упорствовать, прижимая нервно дергающееся хрупкое тело. — У тебя всё впереди. Начнешь с начала: новая жизнь и… новая большая любовь, а у малышки обязательно появится папа.