– Я все еще жду ответа, мистер Кензи.

Я беспомощно поднял руку, признавая абсурдность ситуации.

– Она показалась мне человеком, игравшим по правилам.

– И что же это за правила? – спросил доктор Доу.

– Правила жизни в обществе, наверное. Она работала, открыла общий с женихом банковский счет, откладывала деньги на будущее. Одевалась и говорила так, как должны одеваться и говорить люди, – если следовать советам Мэдисон-авеню. Купила «короллу», хотя мечтала о «камри».

– Не совсем понимаю вас, – сказала мать Карен.

– Она играла по правилам, – повторил я. – А жизнь все равно ее раздавила. Я только хочу знать, было ли все произошедшее случайностью.

– Ага, – выдохнула Кэрри Доу. – И хорошо нынче оплачивается борьба с ветряными мельницами, мистер Кензи?

Я улыбнулся:

– На жизнь хватает.

Она задумчиво посмотрела на стоявшую справа от нее чайную посуду.

– Ее похоронили в закрытом гробу.

– Мэм?

– Карен, – сказала она, – похоронили в закрытом гробу, потому что то, что от нее осталось, нельзя было показывать публике. – Она взглянула на меня, и глаза ее влажно блеснули в тускнеющем свете. – Понимаете, даже способ, каким она покончила с собой, был направлен против нас. Она лишила своих друзей и свою семью последнего шанса увидеть ее, оплакать как полагается.

Я не знал, что на это сказать, и поэтому промолчал.

Кэрри Доу устало махнула рукой:

– Когда Карен потеряла Дэвида, а потом работу и квартиру, она пришла к нам. За деньгами. За крышей над головой. К тому моменту она уже явно принимала наркотики. Я отказалась – не Кристофер, а именно я – финансировать ее наркозависимость и ее жалость к себе. Мы продолжали оплачивать услуги ее психиатра, но решили, что ей пора научиться стоять на собственных ногах. Возможно, мы совершили ошибку. Но, повторись эта ситуация, думаю, я снова поступила бы так же. – Она наклонилась вперед, жестом пригласив меня приблизиться к ней. – Как вы думаете, это было жестоко с моей стороны?

– Не обязательно, – сказал я.

Доктор Доу снова хлопнул в ладоши, и в недвижимом воздухе комнаты хлопок этот прозвучал громче выстрела.

– Ну, все было просто восхитительно! Не припоминаю, когда в последний раз я так веселился. – Он встал, протянул руку. – Но все хорошее рано или поздно подходит к концу. Мистер Кензи, спасибо за красивый сказ, надеюсь, вы со своими менестрелями еще не раз пожалуете к нашему двору.

Он открыл дверь и встал на пороге.

Его жена осталась сидеть, где сидела. Налила себе еще чаю. Перемешивая сахар, она сказала:

– Счастливого пути, мистер Кензи.

– До свидания, миссис Доу.

– До свидания, мистер Кензи, – лениво и напевно произнесла она, наливая в чашку сливки.

Доктор Доу повел меня через вестибюль, и только тут я увидел фотографии. Они висели на дальней стене, слева от входа. Когда я входил, чета Доу блокировала мне обзор с обеих сторон, да и вели они меня быстро, ослепив своей вежливостью и жизнелюбием, так что заметил я их только сейчас.

Их было штук двадцать, не меньше. На большинстве из них – доктор и миссис Доу, чуть помоложе, чем сейчас, держащие ребенка, целующие ребенка, смеющиеся вместе с ребенком. И ни на одной из них ребенок не выглядел старше четырех лет.

На некоторых снимках я узнал Карен – совсем юную, с брекетами на зубах, с неизменной улыбкой и идеальной кожей. Весь ее облик словно был окутан аурой нетронутой, свойственной верхушке среднего класса безукоризненности, которая в свете произошедшего показалась мне покровом, наброшенным на отчаяние. На других фотографиях я разглядел высокого и стройного молодого человека. Залысины у него на голове от снимка к снимку разрастались, и настолько стремительно, что точно определить его возраст я бы затруднился – наверное, лет около двадцати. Брат доктора, решил я. Оба отличались своеобразным овалом лица, напоминающим сплюснутое сердечко, и пронзительным, бегающим взглядом – словно постоянно что-то искали. Из-за этого каждое изображение производило одинаковое впечатление – будто фотограф запечатлел человека за секунду до того, как он перевел взгляд на что-то другое.