И тогда приходилось снова накручивать ручку патефона и аккуратно опускать иглу на край драгоценной пластинки. Да, это была поистине драгоценность – такая музыка с нее лилась!
Чтобы принимать у себя как можно больше гостей, мы поселились в огромной квартире. Пол в передней был вымощен черно-белыми плитками, образующими гигантскую шахматную доску. Мой отец купил сорок черных и белых диванных подушек, и по средам после обеда мы устраивали настоящие шахматные турниры под взглядом прусского кавалериста, служившего арбитром, правда, бессловесным. Иногда нам портила игру Мамзель Негоди, которая расшвыривала головой или долбила клювом подушки, притом исключительно белые – то ли они ей не нравились, то ли, наоборот, слишком нравились, этого мы так и не узнали ни тогда, ни после: Мамзель, как и все на свете, кое-что держала в секрете. В углу передней высилась груда почты, которую мои родители никогда не разбирали, просто сваливали все письма в кучу и не читали. Она была такой огромной, что я мог с размаху плюхнуться на нее, не ушибившись, – настоящая гора, веселая и мягкая, ставшая частью нашей обстановки. Иногда отец грозился:
– Не будешь слушаться отца и мать, заставлю почту разбирать!
Но так ни разу и не заставил, он ведь был совсем не злой.
Гостиная у нас была обалденная! Там стояли два низких кроваво-красных кресла, в которых родители любили пить коктейли, стеклянный столик с разноцветным песком внутри и огромный синий стеганый диван, на котором рекомендовалось скакать – так посоветовала мне мать. Она частенько скакала на нем со мной на пару, да так высоко, что задевала головой хрустальную подвеску люстры в тысячу свечей. Отец был прав: когда Мамочка хотела, она и в самом деле могла быть на «ты» со звездами. В другом углу стоял старый дорожный сундук, весь в наклейках с названиями мировых столиц, а на нем – маленький дряхлый телевизор, дышавший на ладан. По всем своим каналам он показывал какой-то муравейник в черных, черно-белых или серых тонах. В наказание за скверные программы отец нахлобучил на него дурацкий колпак. И временами грозил мне:
– Не вздумай озорничать, а то телевизор буду включать!
Вот это был полный атас, уж лучше умереть, чем на этот экран смотреть! Слава богу, такое случалось редко, отец и вправду был совсем не злой.
На посудном шкафчике, который Мамочка находила некрасивым, она вырастила хмель, который находила красивым. И шкафчик превратился в гигантское растение, он требовал беспрестанного полива, а по осени ронял листья. Да, странноватый был шкафчик, и растение ему под стать. Ну а в столовой было все необходимое, чтобы столоваться, – большой стол и масса стульев вокруг, для гостей и, конечно, для нас самих, но для нас-то в последнюю очередь. В спальни вел длиннющий коридор, где можно было устраивать забеги и ставить рекорды скорости, которые фиксировал хронометр. Отец всегда выигрывал, а Мамзель Негоди всегда проигрывала: соревнования не были ее сильной стороной, да и аплодисментов она побаивалась. В моей спальне стояли три кровати – маленькая, средняя и большая: я настоял на том, чтобы сохранить две прежние, в которых провел столько приятных часов; таким образом, мне каждый вечер приходилось делать трудный выбор – на которой спать, хотя Папа всегда говорил, что это не выбор, а чистый перебор. На стене висел постер – Клод Франсуа