– Да, дружище, пустил себе пулю прямо в сердце и вряд ли выживет.

– Бедняга, – прошептал Михай, – разве он жив?

– Да, пока, – отвечал сержант, притворяя, как мог, разбитую дверь. – Но я пришел к вам не затем, чтобы говорить об этом человеке, но чтобы извиниться за свою давешнюю грубость. Вахмистр грозил, что посадит в колодки, если я не заставлю вас бегать по-настоящему.

– Вы хороший человек, Рибо, – сказал магнат. Унтер-офицер грустно улыбнулся.

– Несчастный я, – сказал он вздыхая. – И я из провинциальных дворян и был, может быть, не беднее вас. Но все у меня прошло между рук, и я поступил в легион, когда мне оставалось только пустить себе пулю в лоб. Но что теперь вспоминать грустное прошлое! Теперь я только сержант Рибо… И баста!

– И стараетесь спасти несчастных, которых военный трибунал намеревается переправить через Стикс в барке негодяя Харона, – перебил его тосканец.

– Да, если смогу, – отвечал сержант. Он вопросительно взглянул на магната.

– Да, Рибо, – сказал мадьяр, – надо дать знать Афзе или ее отцу; я поклялся, что в Алжир не попаду.

– Что может сделать для вас Афза? Вряд ли ей вызволить вас отсюда.

– Об этом не заботьтесь, Рибо; мы уйдем, когда захотим.

– Вы нашли напильник под нарами?

– Напильник нам ни к чему.

– А решетка? Вам один только выход – в окно; у дверей двое часовых.

– Вот мы и вылетим через решетку.

Сержант пожал плечами, выражая сомнение.

– Мадьяры колдуны – я это знаю, только это уж слишком, – сказал он наконец.

– Колдуном был несчастный Штейнер. Но я рассчитываю на вашу честность, что вы не выдадите наш секрет.

– Понимаю! Этот носорог перед смертью захотел сделать доброе дело… Счастье, что решетки не тронуты и что никто, кроме меня, не зайдет сюда. Неудачная мысль пришла вахмистру выбрать именно меня. Он ведь считает меня людоедом или, по крайней мере, сенегальской скотиной.

– Он сам скотина, – сказал тосканец. – Я знал это раньше и говорил графу.

Рибо улыбнулся.

– Не видывал я такого весельчака, как вы, – обратился он к тосканцу. – Смерть перед ним, а он все смеется.

– Ах, тысяча жареных скатов! Пока Харон еще не перевез меня через черную речку, я жив и, стало быть, еще имею надежду со временем опорожнить на холмах родной Тосканы несколько бутылок того вина, на которое Арно точит зубы издалека, а достать не может.

– Просто бес какой-то! Удивительный народ эти итальянцы! – решил сержант.

Затем, обращаясь к магнату, как будто чем-то озабоченному, он сказал:

– Завтра на заре пойду на охоту и пройду мимо дуара[15] Хасси аль-Биака. Что сказать Звезде Атласа?

– Что я в карцере и военный трибунал меня расстреляет, – ответил магнат.

– Больше ничего?

– Афза знает, что делать. Она девушка умная, а отец ее человек решительный. Ступайте, Рибо, спасибо.

– Еще увидимся, прежде чем вы упорхнете, – сказал сержант. – Когда ночь окажется подходящей, я вас извещу. Я не губитель, и когда могу спасти от смерти несчастного, всегда сделаю это. Спите спокойно. Теперь вам нечего бояться, когда Штейнер на три четверти мертв.

– А как поживает нос вахмистра? – спросил тосканец.

– Не то чтобы очень хорошо, – отвечал сержант. – Похож на спелую индийскую смокву. Ну, господа, спокойной ночи. Завтра еще до зари буду в дуаре Хасси аль-Биака. А пока прилажу кое-как ваш замок. Прощайте, товарищи!

Он зажег фонарь, который принес с собой, приладил, насколько возможно было, замок и ушел.

В казарме водворилась полная тишина.

Больные, арестованные, солдаты и офицеры, измученные дневным зноем, спали как мертвые.

Только снаружи, перед навесами, служившими спальнями дисциплинарным, ходили часовые.