– Ставишь под сомнение репутацию Кулака, капитан?

Сканароу выпрямилась.

– Никак нет, Кулак. Просто говорю, как есть. Кулак Добряк – ублюдок, сэр. И был им, будучи капитаном, лейтенантом, капралом и семилетним хулиганом.

Фарадан Сорт посмотрела на Сканароу. Та тяжело пережила смерть Рутана Гудда – так тяжело, что Сорт предположила: их отношения были не просто отношениями боевых товарищей, офицеров. А теперь она обращается «сэр» к той, кто всего несколько дней назад была таким же капитаном. Поговорить с ней об этом? Сказать, что мне это так же неприятно, как было бы ей? А есть смысл? Она ведь держится? Ведет себя как проклятый солдат.

А еще Добряк. Кулак Добряк, спаси нас Худ.

– Моцион, – сказала она. – Нижние боги. А теперь, полагаю, пора встретиться с моими новыми солдатами.

– Пехотинцы – простые ребята, сэр. В них нет особой жилки, как у морпехов. Сложностей не будет.

– Они отступили в бою, капитан.

– Таков был приказ, сэр. И они только поэтому остались живы.

– Я начинаю понимать, зачем еще Добряку личный досмотр. Сколько побросали оружия, пошвыряли щитов?

– Посланные солдаты собирали брошенное по пути отхода, сэр.

– Не в этом дело, – сказала Сорт. – Они бросили оружие. А это может войти в привычку. Говоришь, сложностей не будет, капитан? Не про то думаешь. Меня беспокоят другие сложности.

– Поняла, сэр. Тогда лучше их встряхнуть.

– Думаю, скоро я стану очень противной.

– Ублюдком?

– Только женского рода.

– Может быть, сэр, но слово то же самое.

Если бы он мог успокоиться. Если бы справился с запахом и осадком от вчерашнего вина, избавился от головной боли и от кислого привкуса на языке. Если задержать дыхание, лежа как мертвец, признавший поражение. Вот тогда можно ее почувствовать. Ее шевеление глубоко под грубой, потрескавшейся кожей земли. Червь ворочается, и ты действительно чувствуешь ее, о жрец. Это грызущая тебя вина. Твой лихорадочный позор, от которого пылает лицо.

Его богиня подбирается ближе. Несомненно, хочет выбраться. Перед ней все мясо мира, чтобы его жевать. Кости – чтобы хрустели в ее пасти, тайны – чтобы поглощать. Но горы стонут, качаются и сползают в ее глубокие туннели. Моря бурлят. Леса дрожат. Червь Осени близится. «Благослови опадающие листья, благослови серые небеса, благослови горький ветер и спящих зверей». Да, Святая Мать. Я помню молитвы, Восстановление Покрова. «И усталая кровь напоит почву, плоть их тел низвергнется в твой живот. И Темные Ветры Осени жадно набросятся на их отлетевшие души. Их голосами будут стонать пещеры. Мертвые отвернулись от твердой земли, камня и прикосновения неба. Благослови их путешествие, из которого никто не возвращался. Души никому не нужны. Только плоть кормит живых. Только плоть. Благослови наши глаза, Д’рек, ведь они открыты. Благослови наши глаза, Д’рек, ведь они видят».

Он повернулся на бок. Яд проникает в плоть задолго до того, как душа покидает тело. Д’рек – жестоко отмеряет время. Она – лик неизбежного увядания. Разве он не благословляет ее каждым днем своей прожитой жизни?

Банашар кашлянул и медленно сел. Невидимые костяшки молотили череп изнутри. Он знал – чей-то кулак заперт внутри и рвется наружу. Да, прочь из моей головы. И что тут удивительного?

Он растерянно огляделся. «Слишком все цивилизованно», – решил он. Правда, небрежность лукаво бормочет о распаде, о какой-то беспечности. Но ни намека на безумие. Ни шепотка ужаса. Обычный порядок насмехался над ним. Безвкусный воздух, бледный мучительный рассвет, просачивающийся через полотно палатки, вырисовывал силуэты насекомых; каждая деталь вопила об обыденной правде.