– Очнулся! – весело приветствовал его нежный голос. – Сокол ты мой! Ну, поднимайся!

Светловой снова приоткрыл глаза. Ласковые, но крепкие руки помогли ему подняться, Светловой сел, вцепился пальцами в траву и обернулся. Перед глазами у него все плыло, и он снова прижал ладонь к лицу. Но и в это краткое мгновение он успел заметить, что на траве рядом с ним сидит девушка небывалой красоты. Ему хотелось скорее разглядеть ее, и он с силой тер глаза ладонью, чтобы мир перестал кружиться. Отчаянно боясь, что сладкое виденье исчезнет, Светловой открыл глаза. Но девушка по-прежнему сидела на траве совсем рядом с ним. Ее длинные светло-золотистые волосы, разделенные прямым пробором, не заплетенные в косу, не стесненные очельем, свободно спадали до самой земли. К заходящему солнцу она была обращена спиной, его красные лучи окружали всю ее фигуру, и от этого казалось, что она сама излучает розовый свет. Светловой смотрел ей в лицо и не мог насмотреться. Он забыл обо всем: забыл желтоглазую егозу из Ольховиков-нижних, забыл битву на реке и смолятинских купцов, забыл даже, кто он сам такой и куда ехал.

Не веря такому счастью, Светловой чуть было не поднял руку – потрогать, не блазень ли, – но вовремя опомнился.

– Ты кто такая? – спросил он у девушки.

Она ничего не ответила, только улыбнулась, склонив голову к плечу.

– Как тебя зовут? – снова спросил Светловой.

– Да как хочешь зови, – ответила она, и голос ее напоминал нежный звон капели. – У меня много имен. Кто я для тебя – то и имя будет.

– Ты – жизнь моя! – горячо ответил Светловой. – Ты – мой свет белый, другого не знаю!

– Зови меня Белосветой, – посмеиваясь, сказала девушка. От ее улыбки Светловоя переполняло такое яркое счастье, что он с трудом вникал в ее слова. – А тебя я знаю. Ты – Светловой, Велемога и Жизнеславы сын. Я тебя давно видала… издалека, вот ближе подойти не случалось. А сейчас сама не знаю, что со мной делается – как увидела я тебя на берегу, так и захотелось в глаза тебе заглянуть.

Она говорила, а Светловой смотрел ей в лицо, не понимая, как раньше мог жить без нее. От сидящей девушки на него веяло то ласковым теплом, то прохладной свежестью. По ее стану пробегала дрожь, как будто она зябла, и Светловой пожалел об оставленном где-то плаще, но она так же ровно и ласково улыбалась, не замечая ни холода, ни этой дрожи.

– Где же ты живешь? – спрашивал он и сам не знал, чего ждать в ответ. – Кто твой отец?

Нелепо было и думать, что это дочь оратаев – белые и нежные руки девушки вовек не знали тяжелой работы. Кожа ее казалась нежнее лебяжьего пуха, словно жаркое летнее солнце никогда не касалось ее своими лучами. Но и вообразить ее боярской дочерью, сидящей в тереме с вышиванием, Светловой тоже не мог. На ней была простая белая рубаха с пестрой вышивкой, цветы и травы в узоре перетекали один в другой. Светловой попытался вглядеться в узор, и тут же ему померещилось, что вышитые на подоле цветы задышали, закачались, как живые, оторвали лепестки от полотна, подняли головки, налились красками. Никаких украшений на девушке не было, да и зачем – никакие сокровища не смогли бы ее украсить свыше того, что было в ней самой.

– Где я живу? – повторила девушка, опять улыбнулась, склонив голову к плечу, будто задумалась. – Да здесь и живу! – Она подняла руки, как лебедь белые крылья, окинула взглядом берег, воды Истира, окрашенные багровым закатным пламенем. – Как придет срок, так я и здесь. Как выведет мой батюшка коня, как растворит матушка ворота, выпустит меня погулять во луга!