Я слушаю голос Сороки и вспоминаю раннее ноябрьское утро, похмельную тошноту и дурной озноб, выбитую из руки сигарету, мамины глаза, полные презрения и… страха. И обжигающий холод пощечин.

Тогда Стася и Паша расплатились за такси и спешно увели меня в подъезд.

Мои загулы закончились гибелью сестры, но мама весь месяц находилась рядом — сутками напролет дежурила в палате. Когда кризис миновал, она ежедневно бегала в больницу перед работой, в обед и вечером… А потом молча гуляла со мной по поплывшим тротуарам больничного двора, поддерживая под локти — первые шаги на искалеченных ногах давались мне с огромным трудом.

Чертов Сорока снова зрит в корень.

Растягиваю рукава олимпийки, зажимаю их в кулаках и нарушаю молчание:

— Ты прав, было и хорошее. Много хорошего… — Я затыкаюсь и часто дышу, прогоняя светлые мысли, чтобы окончательно не развалиться на части.

— С ней ты тоже не общаешься, так? — допытывается Сорока из темноты, и я сдаюсь:

— Да. В тот день… В день выписки… Она помогла мне собрать вещи, проводила до съемной хаты и впервые поднялась к нам. Ходила вдоль полок, долго разглядывала комнату — Стаськины художества, фотки, самолетики, сувениры… А потом просто позвала меня домой. Вот так вдруг. Представляешь? Предложила вернуться.

В ушах пощелкивает и гудит, но забытая уверенность в себе с каждой секундой крепнет и не дает тишине взять верх. Кружится голова. Я медленно опускаюсь назад, ощущая лопатками и затылком тепло земли.

— И я начала орать в истерике. Вытолкала маму из квартиры, выгнала взашей, матом. Отреклась, вычеркнула из жизни. Потому что нам со Стасей никогда не хватало ее понимания и участия. Никогда… Но в тот момент она признала, что ошиблась. А вот я признать свою вину не могу!

— Теперь можешь. — Тихий шепот Сороки напоминает шелест ветра в высокой траве. — Еще как можешь. Ты давно это сделала. Извинись перед близкими, но только за то, в чем действительно виновата. Остальное просто отпусти. Да, ты не исправишь прошлое, но это не отменяет будущего. Радуйся — оно у тебя все еще есть. Не теряй времени. У тебя впереди миллионы дорог…

Я безрезультатно вглядываюсь в черноту космоса, а вечный холодный космос глазами Сороки смотрит на меня.

Он рядом, но позволяет мне оставаться одной. Наверное, именно поэтому я с такой легкостью доверяю ему все секреты. Наши разговоры совсем не похожи на разговоры на ночных кухнях с Пашей — от Паши исходило опьяняющее тепло, его улыбка затуманивала мозг, позволяла улетать, забывать обо всем и верить, что он решит за меня любые проблемы…

А Сороку даже не нужно видеть для того, чтобы сказанное им достигло сердца.

Сестра не винила бы меня в случившемся.

Возможность вымолить прощение у тех, кто мне дорог, никуда не делась.

Все пути открыты, я свободна!

Завтра же соберу сумку и навсегда отсюда свалю. Поблагодарю Ирину Петровну и вернусь в город. Отрину страхи и боль и попробую жить — с тростью, ранами и ожогами. Попытаюсь смириться с тем, чем являюсь теперь, и исправить то, что еще можно исправить.

Ненужное зрение продолжает шарить по небосклону и цепляется за синеву на оттенок светлее мрака. Ночи в июне коротки — над горизонтом с востока поднимается и расширяется полоса света, окружающий мир приобретает очертания.

Наконец я вижу Сороку — он сидит, обняв колени, светлая футболка натянулась на спине и плечах. Острое сожаление режет в груди.

Я все еще ничего не знаю о нем.

Приподнимаюсь на локтях, набираю побольше воздуха для того, чтобы обрушить на Сороку свое любопытство, но тот оборачивается: