Наконец после долгих уговоров, призывов и советов его все же оставили одного, правда, прежде снабдили запасами кофе, бекона и испеченного хлеба – эту помощь он счел уместной и согласился-таки принять. Какое-то время он бездумно сидел на крыльце под весенним солнцем, погруженный в уныние. Потом попытался оживить в себе интерес к фермерству, заняться делом и избавиться от мыслей, вернувшись к работе в поле, которую в последнее время совсем забросил. И все же тоскливо было приходить вечером или днем в пустой дом, где все напоминало о Фиби, но не было ее самой. Мало-помалу он запрятал подальше кое-что из ее вещей. Поздними вечерами Генри садился возле лампы и читал какую-нибудь газету из тех, что ему изредка попадались, или главы из Библии, которую годами не раскрывал, но занятия эти приносили ему мало утешения. Чаще он просто сидел, прижав ладонь ко рту, смотрел в пол и думал о том, что случилось с женой и как скоро умрет он сам. По утрам он долго возился, готовя себе кофе, а вечером поджаривал немного бекона, но есть ему не хотелось. Раковина, в которой он так долго жил, внезапно опустела, и обступившие ее призраки причиняли неизбывную боль. Так он и жил, погруженный в уныние, пока через несколько месяцев не произошла перемена.

Это случилось однажды ночью. К тому времени Генри успел обойти дом, запереть обе двери, переднюю и заднюю, завести часы, задуть лампу – словом, совершить привычный ритуал, который исполнял годами изо дня в день; затем он улегся в постель – не столько для того, чтобы поспать, скорее чтобы подумать. Ночь выдалась лунная. С кровати, где лежал старый Генри, виден был заросший зеленым лишайником сад, окутанный призрачным серебристым сиянием. Лунный свет вливался в обращенные на восток окна, дрожал на стеклах, бросая отражения на дощатый пол, и в полумраке комнаты проступали очертания старой, так хорошо ему знакомой мебели. Как и всегда, Генри думал о Фиби, о давних временах, когда оба они были молоды, об ушедших детях и о том, какую жалкую жизнь он теперь влачит. В доме и вправду царило запустение. Разбросанное в беспорядке постельное белье не отличалось чистотой, стирка плохо удавалась Генри. Сказать по правде, она внушала ему ужас. Вдобавок протекала крыша, отчего вещи мокли, пропитывались сыростью и не просыхали неделями, а Генри все глубже погружался в уныние и безучастно наблюдал, как хозяйство приходит в упадок, не в силах заставить себя встряхнуться, сделать хоть что-то. Он предпочитал медленно расхаживать от стены к стене или сидеть и размышлять.

Так или иначе, в ту ночь он заснул около двенадцати, а часа в два проснулся снова. Луна к тому времени висела уже над западной частью дома, лучи ее пронизывали окна гостиной и примыкавшей к ней кухни. Темные силуэты мебели – стола, придвинутого к нему стула, на спинке которого висела куртка, полуоткрытой кухонной двери и лампы рядом со свернутой газетой – отбрасывали причудливые тени, складывавшиеся в явственную картину: Генри увидел Фиби. Она сидела, склонившись над столом, – ему часто доводилось видеть ее в этой позе. Его бросило в дрожь. Неужели это она? Или ее призрак? Он никогда не верил в привидения, и все же… Генри пристально вгляделся в окутанную полумраком фигуру и почувствовал в затылке странное покалывание, а его седые волосы встали дыбом. Затем он сел на постели. Фигура не двигалась. Он спустил с кровати тощие ноги и немного посидел, глядя на нее и раздумывая, возможно ли, что это и впрямь Фиби. В прошлом они часто заводили разговоры о призраках, видениях и всевозможных предзнаменованиях, но никогда не верили, что подобные вещи существуют. Жена его вовсе не воображала, будто после смерти душа ее бесплотным призраком станет бродить по земле. Свою загробную жизнь она представляла себе иначе, пусть и довольно туманно, но уж по крайней мере надеялась попасть в рай, откуда праведники не возвращаются. И вот она здесь, склонилась над столом в своей черной юбке, с шалью на плечах, и луна освещает ее бледный профиль.