— Погоди, друже… — похлопал его по шее Нестор. — Закончились наши мучения. Сейчас и согреешься, и поужинаешь…

Казак расседлал коня, снял влажную попону, протер влажные, заиндевевшие бока клоком сена, потом сбросил с плеч платяной кобеняк* (*также бурка, кирея — самая распространенная мужская верхняя одежда, достаточно широкая, чтобы можно было зимой одевать поверх кожуха. От других видов одежды кобеняк отличал капюшон, платяной мешок с прорезями для глаз, который закидывался за спину, а в дождь или сильный мороз его натягивали поверх шапки, защищая лицо) и накрыл им коня. Оглянулся, заметил под стеной кипу сена, подхватил изрядную охапку и закинул за полудрабок.

— Добро… А теперь и о себе не грех позаботиться.

Нестор открыл дверь, и метелица в тот же миг с такой яростью швырнула снегом в лицо, что казак невольно попятился и зябко поежился.

— Вот зараза… — выходить наружу сразу расхотелось. — Никак снежный бес не угомонится. Ну, и лихой тебя бери.

Нестор присел на порог, спиной к двери, заткнул за пояс грубые, шерстяные рукавицы и вытащил кисет с заранее натоптанной трубкой и кресалом. Оно и в конюшне можно было переночевать, не большой пан, но мысль о теплом хлеве манила, как голодного запах хлеба. Казаку к лишениям не привыкать, не раз посреди чистого поля спать приходилось, но одно дело, когда хочешь - не хочешь, а должен, и совсем другое — когда есть выбор. Однако и соваться сразу в круговорот метели, из жадных объятий которой только что выбрался, не хотелось. Пусть, чуть позже.

Нестор высек огня, раскурил трубку и с удовольствием затянулся пахучим дымом. Еще бы, не буркун какой-то в кисете, а настоящий турецкий табак, — целый тюк которого перепал им с Никитой Твердохлибом, как часть добычи после последней вылазки. Той самой укоротила век побратиму, а его самого уложила в постель на всю осень. Да еще и теперь, нет-нет, а защемит, заноет рана на плече. Особенно в такую ​​взбалмошную погоду.

Нестор невольно потер ладонью ключицу и зевнул.

— Ну, будет нежится… чего не миновать, то и откладывать нечего, а не то еще немного и прямо здесь, на пороге усну.

Казак встал, надвинул глубже шапку, поднял воротник кожуха и решительно вышел наружу.

Метелица тот час радостно подхватила его под руки, словно перепившая кума, жаждущая танца, и могла закружить, если бы не стена, придерживаясь которой, Нестор почти на ослеп добрался до хлева. Нащупал защелку, приоткрыл дверь и не вошел — завалился во влажное, дымящееся тепло.

Испуганные то ли его появлением, то ли подыхом морозного воздуха, овцы беспокойно завозились в овчарне, но Нестор уже захлопнул за собой дверь, и в хлеву опять воцарилась сонная тишина.

— И где здесь солома? — пробормотал еще казак, услышал, как сухие стебли зашуршали под ногами, и, не выбирая лучшего места, упал ничком. И уснул быстрее, чем устроился поудобнее…

…Жалобно ржали искалеченные кони, на разных языках молили всевышнего или проклинали судьбу раненые, хрипели умирающие, но уже не звенела сталь и не шелестели стрелы. Как и всегда, не выдержав прямого столкновения, татары бросились наутек, припадая к гривам низкорослых, быстрых бахматов. Казаки кинулись было следом, но и версты не проскакали — завернули. Кто его знает, что у голомозых на мысли: может, действительно дернули куда глаза глядят, а может — в засаду ведут? Поле боя осталось за сечевиками, вот и хорошо. Надо помочь раненым, отдать последние почести погибшим — и добычу поделить.

Никита отходил. Стрела пробила казаку грудь прямо под сердцем, и странно было скорее, что он все еще дышал. Мало того, был в сознании и мог говорить.