Сказанного выше уже, вероятно, достаточно, чтобы смотреть вослед с благоговением и благодарностью. Но, думая об Окуджаве, постоянно ловишь себя на мысли, что все слова, все логические умопостроения, как в некоей теореме, «необходимы, но недостаточны». Какая-то главная тайна, главный секрет его одинокого противостояния всему массовому, тиражированному, поточному – будь то массовая идеология или каботажное плавание в потоке культуры – при том, что сам он в последние годы воспринимался многими уже не как стихотворец, но как знаковая фигура культуры «шестидесятников» – останутся неразгаданными. Парадоксально, но поэзия Окуджавы, столь тесно, казалось бы, связанная кровеносной системой с нашим столетием, черпает силу в кроветворных органах первой трети века предшествующего. Может быть, она заполняет собой некую лакуну, некое – страшно сказать – несовершенство «пушкинской плеяды», узреть которое дано было лишь человеку, вооруженному иной оптикой.

Последующим толкователям, вероятно, придется объяснять прежде всего самим себе – каким образом поэт исхитрялся быть накоротке с «золотым веком» русской поэзии, более того, воссоздать собственную версию этого века, дышать его воздухом – и начисто игнорировать существование века «серебряного». В этом, вероятно, ответ на вопрос, почему, в отличие от иных ушедших, он не оставил продолжателей и учеников. Даже подражателей – подражать «неслыханной простоте» Окуджавы столь же невозможно, сколь невозможно сымитировать сокращение легких или ритм чужой сердечной мышцы.

«Каждый пишет, как он дышит» – к сожалению, это не констатация общепринятой нормы, скорее императив, утопичность которого понимал и сам автор. К счастью – это и есть его суверенный манифест, эмпирическое правило, которому мы обязаны всем, вышедшим из-под его пера.

Булат Шалвович Окуджава скончался в Париже 12 июня 1997 года. Помню, я был потрясен воспоминанием Сергея Юрского о «странном синдроме», преследовавшем Окуджаву: на него «переходила любая чужая боль». Он – феноменально популярный и любимый всеми человек, обладавший редкостным чувством дистанции, – был беззащитен.

Сообщение о предопределившем уход Окуджавы «глубоком душевном кризисе», прозвучавшее в программе новостей вперемешку с информацией об очередном чеченском теракте и внеочередном вояже очередного вице-премьера, – свидетельство поразившей страну жуткой эстетической глухоты, пробиться сквозь которую оказалось не под силу даже его песням. Но главное из сказанного им пребудет и когда не станет ни меня, пишущего эти строки, ни вас, их читающих:

Виктор Куллэ

Мгновенна нашей жизни повесть,

такой короткий промежуток,

шажок, и мы уже не те…

но совесть, совесть, совесть, совесть

в любом отрезке наших суток

должна храниться в чистоте.

За это, что ни говорите,

чтоб все сложилось справедливо,

как суждено, от А до Я,

платите, милые, платите

без громких слов и без надрыва,

по воле страстного порыва,

ни слез, ни сердца не тая.

Булат Окуджава

Мне всегда казалось, что тайный нерв стихов Булата – печальная песнь одинокой совести, обращенная к нам и спасающая себя и нас от сиротства. Думая об этом, я неожиданно для себя написал статью, пытаясь понять природу совести.

Мы живем в век кризиса мировой совести. Именно этим объясняется мировое неблагополучие. Цивилизация безмерно увеличивает расстояние между истинным убийцей и убиенным. Это укрывает не только убийцу но и само убийство, а вернее – массовые убийства превращает в абстракцию для виновных в убийствах.