Арбатская тема получает развитие и в последующем творчестве Окуджавы («Арбатский романс», «Арбатские напевы»). Изданный в 1976 году после длительного перерыва новый сборник стихов называется строчкой из «Песенки»: «Арбат, мой Арбат». Итоговый сборник 1996 года он назовет «Чаепитие на Арбате». В стихах 80-х переезд с Арбата будет рассматриваться как непоправимый душевный изъян:

Конец Старого Арбата становится едва не крушением авторского мира («Арбата больше нет: растаял словно свеченька»), но – в случае Окуджавы даже как-то нелепо удивляться – происходит очередное чудо. Будучи задуман как категория условная, вневременная, Арбат остался таковым в поэзии Окуджавы, и реальность его, бесспорно, убедительней реальности нынешнего «офонаревшего» променада.

Перечислять песенные шедевры Окуджавы попросту бессмысленно – их воистину знает и любит всяк, говорящий на русском языке. Слова «Дежурный по апрелю», «Полночный троллейбус», «Надежды маленький оркестрик», «возьмемся за руки, друзья» (перечислять можно до бесконечности) – говорят сами за себя. Хотелось бы сказать о другом. Окуджава – признанный патриарх того, что ныне называется «авторской песней», а ранее, с завидной степенью простодушия, КСП (Клубом самодеятельной песни). Однако сам «патриарх», как известно, к движению относился более чем скептически. Вспоминаю замечательную историю: на каком-то из грандиозных каэспэшных форумов его вывели на сцену под всеобщее ликование – и Булат Шалвович, обозрев восторженный зал, исполнил следующее:

Я это не к тому, чтобы кого-то обидеть, или принизить творчество поющих поэтов, да и песня имеет совсем иной смысловой масштаб, – просто ограничение Окуджавы рамками его песенного творчества не только оскорбляет его память, но и обкрадывает нас, его современников. Мешает нам узреть подлинный масштаб личности поэта. А это, вероятно, главное. Мне уже доводилось писать, что несоответствие отпущенной меры «певучести» и масштаба личности – едва ли не главная на сей день беда отечественной поэзии. Напомню, что если «лирика» изначально означает «песнь души», то – помимо умения, собственно, петь, помимо слуха и голоса – стихотворец должен оной душою обладать. Более того, содержимое выпеваемой души должно быть слушателям как минимум небезынтересно.

Творчество Окуджавы нередко воспринимается как синоним лирической «песенной» непосредственности (на выбор: естественности, задушевности, да хоть пушкинской «глуповатости»). Слишком долгое время воспринимался он не без некоей снисходительной поправки на «гитарность». Масштаб совершенного им переворота в русской поэзии второй половины века начал осознаваться, пожалуй, только после его ухода. Переворот этот в перспективе представляется не менее значимым, нежели привнесенная Иосифом Бродским в поэзию «нейтральная интонация» английской просодии или революция, совершенная в поэзии второй половины века Всеволодом Некрасовым, – революция настолько, по замечанию Михаила Айзенберга, «бескровная, что ее ухитрились не заметить». Вообще говоря, большинство современных критиков продолжает упорно придерживаться некоей условной линейной шкалы, на одном полюсе которой неизменно помещается Бродский (т. е. «питерская школа», «неоклассицизм» – естественно, в кавычках), на другом – московский авангард конца века (поэты «лианозовской школы» и/или Айги). Так, покойный Виктор Кривулин констатировал: «Я отчетливо представляю себе, что поэтическая современная русская вселенная имеет два предела. С одной стороны, гомогенный, непрерывный космос (порядок) Бродского, а с другой – абсолютно анонимный, дискретный, «белый на белом» мир Геннадия Айги». Предложенная вполне убедительная модель остается, тем не менее, моделью плоской, плоскостной и, стремясь к объемности, неизбежно требует третьей оси координат. Такой третьей составляющей и является, на мой взгляд, очеловеченный интимный космос арбатского ли, грузинского ли дворика Окуджавы. Не секрет, что, помимо меры отпущенного дара и вектора избранной поэтики, важнейшим фактором, определяющим внутрицеховые отношения, является «степень проявленности» стихотворца в его суверенной поэтике. Уверен, что упомянутая внеположенная неоклассицизму и авангарду третья «ось координат», та лирическая составляющая, в которой столь по́лно и совершенно реализовался поэт Булат Окуджава, лежит в основе многих так называемых «актуальных поэтик»: от «критического сентиментализма», провозглашенного Сергеем Гандлевским, до так называемой «новой искренности».