Несмотря на невысокий уровень руководства, как его себе представляет проф. Казанский, учебник подвергается пред учением кроме деления на уроки еще особому приноровлению к разучиванию. Происходит «разметка», причем «могут быть также сделаны указания на errata книги, вычеркнуты некоторые отделы ее и т. п.» (с. 44). Этим, заметим от себя, поощряются, между прочим, особого рода «собеседования» между профессором и студентами, просьбы вычеркнуть еще и т. п. явления, признаваемые теперь в университетской жизни неприличными, хотя дефекты экзаменной системы и создают особые стимулы и мотивы для «разметки учебника» и т. п. явлений.

Далее происходит поучение младенцев, как учить учебник: «в каком порядке надо читать, на что обращать внимание, какие заметки делать по книге и что списывать в отдельную тетрадь, – словом [профессор], объясняет, как надо, по его мнению, учиться[32]. Вместе с тем профессор выясняет… условия прохождения ими соответствующего испытания» (с. 44).

Теперь у нас заводить этого рода разговоры (о том, что потребуется на экзамене), особенно в начале курса, считается, по академическим воззрениям, неприличным, хотя опять-таки ненормальная постановка экзаменов способствует возникновению таких разговоров в начале года, ибо студентам интересно знать, не потребует ли профессор слишком много на экзамене: в таком случае лучше записаться на лекции к более сговорчивому. По существу, профессор должен, конечно, не только сам не возбуждать идеи, что университетская наука сводится к учению «размеченного» учебника к экзамену, но всеми силами препятствовать возникновению такой ассоциации идей.

«Наконец, профессор делает необходимые добавления к изучаемому отделу, если, подразумевается, он не успел дать их ранее в печатном виде как приложение к учебнику…» и т. д. (с. 44).

«Когда известное время прошло и положенная часть учебника считается прочитанной студентами, профессор приступает к собеседованиям с ними по этому отделу. Последние тянутся все время, пока сами слушатели изучают, согласно расписанию, следующую часть. Прежде всего, если явится необходимость, профессор иллюстрирует данный отдел учебника речью, имеющей предметом разъяснение соответствующих текущих событий – что весьма важно, – например какого-нибудь общественного движения, процесса, международного конгресса и т. п. Речь эта может быть вовсе и не напечатана, так как знать сообщаемое в ней необязательно» (с. 45). Смысл этого указания автора, по-видимому, тот, что знать это «весьма важное» сообщение совсем неважно, потому что его знание не требуется на экзамене.

Затем учащимся можно обращаться с вопросами, причем «всего удобнее», чтобы вопросы эти «излагались в письменной форме, для того чтобы преподаватель мог взять с собою на дом вопросный лист и ответить на него в следующий раз» (с. 45). По-моему, напрасно автор боится. При предлагаемой им постановке «университетского преподавания» неопасно даже и очень невежественному и ограниченному «профессору» отвечать на вопросы и даже допускать споры со стороны студентов и без особого приготовления к возбуждаемым вопросам. Умственный уровень студенчества был бы таков, что «профессор» чувствовал бы себя в полной безопасности. Теперь, пожалуй, особенно ввиду возведения на университетские кафедры лиц, в науке не особенно сильных или не сделавших даже ни одной научной работы, мера, рекомендуемая автором, не лишена смысла и остроумия, ибо с точки зрения университетской политики нет ничего опаснее и зловреднее, чем унижение и компрометирование достоинства университетской кафедры.