Его лицо просветлело. Он улыбался.

– Я рад, месье, что могу поговорить о Гэй…

Под нами, на правый берег Сены, проехал поезд метро. Потом второй, в обратном направлении. Их грохот заглушал голос Бланта. Он говорил мне что-то – я видел это по движениям его губ.

– …Самая красивая девушка, какую я знал…

И этот обрывок фразы, который я чудом уловил сквозь шум, поверг меня в глубокое отчаяние. Я стоял на мосту ночью, с совершенно незнакомым мне человеком и пытался вырвать у него какие-то сведения, которые могли бы пролить свет на мое прошлое, но из-за громыхания вагонов не слышал, что он говорил.

– Может, пройдем немного вперед?

Но он был так погружен в свои мысли, что даже не ответил. Он, видимо, давно уже не думал об этой Гэй Орловой, и теперь воспоминания о ней, всплывая на поверхность сознания, оглушали его, словно шквальный ветер. Он стоял неподвижно, по-прежнему опершись на парапет.

– Давайте все-таки пройдем вперед…

– Вы знали Гэй? Встречались с ней?

– Нет. Поэтому я и хотел, чтобы вы мне о ней рассказали.

– Она была блондинкой… с зелеными глазами… очень необычная внешность… как бы вам ее описать… Пепельные волосы…

Пепельная блондинка. Которая, возможно, сыграла не последнюю роль в моей жизни. Надо внимательнее рассмотреть ее фотографию. И постепенно все вернется. А может, он направит меня по более точному следу. Все-таки мне повезло, что я нашел этого Уолдо Бланта.

Я взял его под руку. Не могли же мы вечно торчать на мосту. Мы пошли по набережной Пасси.

– Вы виделись с ней во Франции? – спросил я.

– Нет. Когда я приехал во Францию, ее уже не было в живых. Она покончила с собой…

– Почему?

– Она часто мне говорила, что боится постареть…

– А когда вы ее видели в последний раз?

– После истории с Лучано она познакомилась с тем французом. В то время мы иногда виделись.

– Вы знали этого француза?

– Нет. Она говорила, что собирается выйти за него, чтобы стать француженкой… Она была одержима идеей обрести гражданство…

– Вы развелись?

– Конечно… Наш брак длился всего полгода. Как раз достаточно, чтобы успокоить иммиграционные службы, которые хотели выдворить ее из Соединенных Штатов.

Я напряженно слушал, стараясь не упустить нить рассказа. Тем более что он говорил очень тихо.

– Она уехала во Францию… И больше я ее не видел… А потом узнал… о самоубийстве…

– Как вы узнали?

– От одного приятеля-американца, он был знаком с Гэй и оказался в то время в Париже. Он прислал мне маленькую вырезку из газеты…

– Вы сохранили ее?

– Да, конечно, она у меня дома, в столе.

Мы поднялись к садам Трокадеро. Там царило оживление, фонтаны были освещены. У фонтанов и на Йенском мосту толпились туристы. Этот октябрьский субботний вечер казался весенним – много гуляющих, теплый воздух, еще не облетевшие листья.

– Я живу чуть дальше…

Сады Трокадеро остались позади, мы свернули на Нью-Йоркскую авеню. Там, на набережной, под деревьями, у меня возникло неприятное ощущение, что все это мне только снится. Я уже прожил свою жизнь, превратившись в призрака, парящего в теплом воздухе субботнего вечера. К чему восстанавливать оборванные связи, отыскивать ходы, которые давным-давно замурованы? И я уже с трудом верил в реальность пухлого усатого человечка, идущего рядом.

– Как странно, я вдруг вспомнил имя француза, с которым Гэй познакомилась в Америке…

– Как его звали? – спросил я, и голос мой дрогнул.

– Говард… это его фамилия… не имя… подождите… Говард де что-то…

Я остановился.

– Говард де?..

– Де… де… Люц… Л… Ю… Ц… Говард де Люц… меня поразила эта фамилия… полуанглийская, полуфранцузская… а может, испанская…