О чем он думал, пока за его спиной краснолицый толстяк гладил ногу блондинки, а набальзамированный японец восседал уже, наверное, не первый день все в том же кресле хилтонского бара? Ни о чем он не думал, я был в этом уверен. Он казался почти недосягаемым в своей отрешенности. Имел ли я право грубо нарушить эту отрешенность, бередить в нем болезненные воспоминания?

Краснолицый толстяк и блондинка вышли из бара, скорее всего чтобы уединиться в номере. Он тянул ее за руку, и она старалась идти прямо. Мы с японцем остались одни. Блант опять обернулся и произнес своим ледяным тоном:

– Не желаете ли, чтобы я сыграл что-нибудь по вашему выбору?

Японец не дрогнул.

– Если можно, месье, «Что остается от нашей любви», – сказал я.

Он играл эту мелодию со странной медлительностью, она казалась тягучей и словно увязала в болоте, из которого с трудом высвобождались звуки. Время от времени он застывал, будто обессилевший, спотыкающийся от усталости путник. Он взглянул на часы, резко встал и, поклонившись, обратился к нам:

– Месье, уже двадцать один час. Всего доброго.

Он вышел. Я последовал за ним, оставив набальзамированного японца в гробнице бара.

Блант двинулся по коридору, пересек пустынный холл. Я догнал его.

– Месье Уолдо Блант?.. Я бы хотел поговорить с вами.

– О чем?

Он бросил на меня затравленный взгляд.

– О человеке, которого вы знали когда-то… О женщине… ее звали Гэй. Гэй Орлова.

Он замер посередине холла.

– Гэй…

Он зажмурился, будто ему в лицо внезапно ударил луч прожектора.

– Вы… вы знали… Гэй?

– Нет.

Мы вышли из отеля. Группа мужчин и женщин в вечерних туалетах кричащих расцветок – гранатовых смокингах, длинных платьях зеленого и небесно-голубого атласа – ждала такси.

– Мне неловко вас беспокоить…

– А вы меня не беспокоите, – сказал он задумчиво. – Я уже так давно ничего не слышал о Гэй… Да вы, собственно, кто?

– Ее родственник. Я… хотел бы узнать у вас некоторые подробности… ее жизни…

– Подробности?

Он потер висок указательным пальцем:

– Что я могу вам сказать?..

Мы шли вдоль отеля по узкой улочке, ведущей к Сене.

– Мне надо домой, – сказал он.

– Я провожу вас.

– Так вы правда родственник Гэй?

– Да. Наша семья хотела бы узнать побольше о ее судьбе.

– Она давно умерла.

– Я знаю.

Он шел очень быстро, и я еле поспевал за ним. Старался держаться рядом. Мы были уже на набережной Бранли.

– Я живу напротив, – сказал он, показывая на тот берег Сены.

Мы зашагали по Бирхакеймскому мосту.

– Вряд ли я смогу вам многое рассказать. Все это было так давно…

Он замедлил шаг, словно почувствовал себя наконец в безопасности. Может, он шел так торопливо, считая, что за ним следят. Или чтобы отделаться от меня.

– А я и не знал, что у Гэй есть родственники, – сказал он.

– Как же… со стороны Джорджадзе…

– Простите?

– Семья Джорджадзе… Фамилия ее деда – Джорджадзе…

– А, ясно…

Остановившись, он облокотился на каменный парапет моста. Я не мог последовать его примеру – у меня закружилась бы голова. Я стоял перед ним. Он заговорил не сразу.

– Вы знаете… что я был ее мужем?

– Знаю.

– Откуда?

– Это записано в старых документах.

– Мы вместе выступали в одном ночном кабачке в Нью-Йорке… Я играл на рояле… Она попросила меня жениться на ней, просто хотела остаться в Америке и не обращаться к иммиграционным властям… – Он покачал головой, вспомнив это. – Забавная была девочка. Потом она стала любовницей Лаки Лучано…[2] Познакомилась с ним, когда начала выступать в казино на Палм-Айленд…

– Лучано?

– Да-да, Лучано… Она была с ним, когда его арестовали в Арканзасе… Потом встретила какого-то француза, я узнал, что они вместе уехали во Францию…