Ты была моей самой большой радостью в жизни.

С любовью, бабушка

Была.

Бабушки больше нет.

Талли стояла у дверей церкви, дожидаясь, пока схлынет вяло текущий мимо поток стариков. Некоторые из друзей бабушки узнавали ее, подходили выразить соболезнования.

Мне так жаль, милая…

…Она теперь в лучшем мире…

…Свиделись наконец-то с Уинстоном.

…Не хотела бы, чтобы ты плакала.

Она выслушивала каждого, потому что знала – так хотела бы бабушка, но к одиннадцати часам уже готова была вопить от отчаяния. Неужели они не видят, неужели не понимают, что перед ними, вся в черном, стоит семнадцатилетняя девчонка, у которой на всем белом свете никого не осталось?

Ей ужасно не хватало Кейти и всей семьи Маларки, но она понятия не имела, как связаться с ними в Канаде, а домой они вернутся только через два дня, так что придется выносить все это одной. Будь они рядом, эта ее семья понарошку, быть может, она смогла бы продержаться до конца службы.

Без них Талли не справилась. Вместо того чтобы сидеть и слушать жуткие, раздирающие сердце воспоминания о бабушке, встала прямо посреди погребальной службы и вышла на улицу.

Снаружи, под жарким августовским солнцем, она снова смогла дышать, но слезы стояли близко, едва не переливаясь через край, и все вертелся в голове бессмысленный вопрос: Как ты могла меня бросить?

Окруженная огромными полинялыми старомодными автомобилями, она отчаянно пыталась не разреветься. Пыталась забыть о том, что случилось, не думать о том, что с ней будет теперь.

Неподалеку треснула ветка, и Талли подняла голову. Сперва она не разглядела ничего, кроме беспорядочно припаркованных машин.

А потом увидела ее.

У самого края церковной лужайки, в тени высоких кленов, за которыми начинался городской парк, стояла, зажав в зубах длинную тонкую сигарету, Дымка. На ее худом как палка теле болтались затасканные вельветовые клеши и грязная блузка-крестьянка. По обе стороны лица свисали неряшливые занавеси волнистых каштановых волос.

Сердце Талли, не сдержавшись, радостно екнуло. Наконец-то она не одна. Может, Дымка и ненормальная, но ведь приехала, когда стряслась беда. Не переставая улыбаться, Талли бегом бросилась ей навстречу. Она готова была простить все: упущенные годы, все те разы, когда мать бросала ее. Главное, что она вернулась теперь, когда Талли нуждалась в ней сильнее всего.

– Слава богу, ты приехала, – тяжело выдохнула она, останавливаясь. – Ты поняла, как нужна мне.

Мать подалась к ней, споткнулась, рассмеялась, пытаясь удержать равновесие.

– Ты прекрасное создание, Талли. Все, что тебе нужно, – это воздух и свобода.

У Талли внутри все оборвалось.

– Нет, – она умоляюще взглянула на мать, – только не сейчас, пожалуйста…

– Всегда.

В голосе Дымки послышалась внезапная резкость, острота, не вязавшаяся с мутной безжизненностью ее взгляда.

– Я твоя плоть и кровь, и сейчас ты мне очень нужна. Кроме тебя, у меня никого нет. – Талли и сама слышала, что шепчет, но говорить громче не было сил.

Дымка двинулась к ней нетвердым шагом. В ее глазах отчетливо читалась грусть, но Талли было плевать. Псевдочувства ее матери появлялись и исчезали так же стремительно, как солнце в небе Сиэтла.

– Талли, посмотри на меня.

– Ну смотрю.

– Нет. Посмотри. Я не могу тебе помочь.

– Но ты мне нужна.

– В этом, блин, вся трагедия. – Дымка сделала долгую затяжку, спустя несколько секунд выпустила изо рта облако дыма.

– Почему? – спросила Талли. «…ты меня не любишь?» – хотела добавить она, но так и не успела облечь свою боль в слова, служба вдруг закончилась, парковку наводнили запакованные в черное люди. Талли отвела взгляд, всего на одно мгновение, чтобы утереть слезы. Но когда повернулась обратно, матери рядом не было.