Однако, хотя старый мир и казался поверженным, он так и не был разрушен. Модернистское движение тотчас разделило Веймар и Германию на две части. Модернизму противостояла старая вильгельмовская элита: аристократия, реакционная буржуазия и университеты, которые считали, что стоят на страже традиций. Новое движение казалось порочным и аморальным, некоторым становилось физически плохо от того, что они видели, слышали и читали.

В обществе копилось недовольство. Сопротивление Веймарской республике, ее демократическим идеалам, культуре и модернизму было обречено принять жестокий характер, ведь его оказывали консерваторы, националисты и правые экстремисты.

В отличие от коммунистов и демократов немецкие правые стремились к истинной консервативной революции. Это был ответ на модернизм, который, по их мнению, ворвался на арену жизни, создавая бездушное массовое общество, лишенное какого бы то ни было волшебства. Встречная волна отвергала материализм, рационализм и капитализм того времени, которые опустошали человеческие отношения и притупляли идеализм. Новый мир уничтожал все аристократические и романтические ценности, которые раньше стояли превыше всего: честь, красоту и культуру. Это движение начало зарождаться еще до войны. Многие верили в консервативное перерождение как следствие Первой мировой войны. Только война могла изменить ход событий, провести нацию через необходимый очистительный ритуал и заставить людей возвыситься над материализмом, поднявшись на более высокий духовный уровень. Для этих консервативных революционеров Первая мировая война была не борьбой за территорию, природные ресурсы или рыночную гегемонию, это была духовная война, в которой французская цивилизация схлестнулась с немецкой культурой. Иными словами, это была война французского Просвещения с немецким романтизмом.

Среди тех, кто разделял эту позицию и высказывался в поддержку консервативной революции, был писатель Томас Манн, который долгое время скептически и даже несколько враждебно относился к демократическому развитию, поскольку оно казалось ему чуждым для немецкого народа. Манн романтизировал войну и полагал, что жестокая окопная жизнь обнажила все лучшее в тех людях, которые ее на себе испытали. Согласно Манну, война наконец заставила «массы» принести себя в жертву во имя высшей цели и тем самым превратиться в «народ». «Война – действенное средство против рационалистического разрушения нашей национальной культуры», – продолжал Манн, который мечтал об авторитарном националистическом государстве, в котором власть была бы интегрирована с культурой, – о Третьем рейхе, как он пророчески его назвал. Эти идеи не исчезли и после войны и всех ее ужасов, хотя Германия и понесла невероятные потери; напротив, сопротивление цеплялось за эти идеалы, чтобы мобилизовать свое отторжение демократического «декаданса» Веймарской республики, а потому именно эти концепции сформировали картину мира крайне правого крыла. Интеллектуалы-консерваторы вроде Томаса Манна отталкивались от других вводных, но их неистовый национализм, интерес к феодальным идеям и романтизация войны как пика духовной борьбы все равно внесли свой вклад в легитимизацию национал-социализма, который характеризовал еще более радикальный взгляд на мир.

Литературное сопротивление модернизму вылилось в особый жанр, получивший название «литература фрайкоров». Добровольческие корпуса, сформированные возвращающимися с фронта солдатами, просуществовали все 1920-е годы и заполнили духовный вакуум, который образовался в обществе, после того как численность немецкой армии была ограничена 100 000 человек по условиям Версальского договора. Фрайкоры не вписывались в новый порядок Веймарской республики, где высмеивались и всячески попирались старые военные доблести – честь, послушание, братство. Их жертвы на фронте теперь казались в сущности бессмысленными. Именно в добровольческих корпусах возникла так называемая легенда об ударе ножом в спину, согласно которой Германия потерпела поражение не на Западном фронте, а на внутреннем фронте, где нация получила удар в спину от социал-демократов, социалистов и евреев. Укоренившись в немецком сознании, эта легенда в конце концов стала главным политическим вопросом только что сформированной национал-социалистической партии.