– Что за бред…

– Оглянись, Грейси. Компании объявляют себя банкротами каждый день. «Кмарт»[9]. «Юнайтед»[10]. Иногда это единственное разумное решение для бизнеса.

– Мы не «Юнайтед»! Никому нет дела до того, что мы облажались.

– Тогда просто не будем говорить детям об этом.

– Блестящий план. А если в один прекрасный день мы придем к опечатанной двери? Что тогда? Как ты им это объяснишь? Пусть лучше конфискуют арендуемую недвижимость. Этот дом нам нужно сохранить.

– Этот дом был залогом для арендованных.

– Господи, Рэнди! Ты не думал хотя бы поговорить со мной, прежде чем заложить место, где мы живем?

Он сжал челюсть.

– Слушай, ты же никогда на самом деле не хотела знать, что происходит. Тебе подавай безделушки и деньги на расходы. Ты как ребенок!

Чуть позже, после того как мы разошлись по разным углам, я мыла посуду. Рэнди подошел, развернул меня и поцеловал – этого, как он считал, достаточно, чтобы сгладить конфликт. В этот момент я успела заметить маленькую белую каплю, свисающую с его носа.

– Не хочешь немного эхинацеи, милый? – спросила я, отстраняясь от него. – У тебя, кажется, началась хроническая простуда.

– Да ладно, Грейси. У тебя день рождения. Не будь такой.

– Какой?

– Мы не одни такие. Половина ипотек в стране не выплачивается.

– А я вот одна, если уж зашла об этом речь. Ведь пока я сижу здесь как на иголках, ты уезжаешь во Флориду. Если дела правда так плохи, мы должны поехать с тобой.

– Нет. Нет, вам лучше остаться здесь и начать собираться. Знаешь, обрубить все концы.

– А ты что будешь делать?

– Ну, зарабатывать нам на жизнь для начала.

– На жизнь? Ха! Так ты это называешь?

– То есть ты хочешь сказать, что я там чем-то другим занимаюсь?

– Вообще-то это был намек на то, что ты зарабатываешь мало, но теперь у меня появились сомнения. Есть что-то, о чем ты хочешь мне рассказать?

– Тьфу ты. Просто признай это, Грейси! Признай, что ты считаешь каждую грязную пеленку, чтобы потом попрекнуть меня ею. Большинство женщин сказало бы: «Ой, Рэнди, наверное, так скучает по детям! Ему должно быть так одиноко!» Но ты думаешь просто: «Рэнди – самовлюбленная сволочь».

– Мама? – раздался голос с лестницы.

Когда я обернулась, увидела слезы в глазах Фитца. В руках он держал пустой стакан.

– Вы ругаетесь. Опять! Вы обещали, что не будете, но снова ругаетесь!

– Мы просто разговариваем, – соврал Рэнди. – Я говорю твоей маме, что из-за некоторых вещей не стоит ссориться. Нужно просто отпустить.

Любовь к сцене я унаследовала не от матери.

Это совсем не означает, что у нее не было сценического таланта. Моя мама могла захватить внимание аудитории одним своим видом. У нее были скулы, как у Одри Хепберн, белоснежная кожа и голубые глаза настоящей ирландки, и чем дольше ты в них смотрел, тем глубже они казались. Если бы я унаследовала ее внешность, не пришлось бы учиться умасливать людей с помощью слов.

Как и все бесспорные красавицы, моя мама хотела, чтобы ее ценили за другое. Будучи девочкой, она жутко обижалась, что никто не считал ее умной. Став женщиной, она злилась, когда другие матери воспевали ее изящную фигуру. Она хотела, чтобы ее уважали как порядочную протестантку.

Умела ли она смеяться? Когда-то точно умела, иначе она не вышла бы замуж за паяца вроде моего отца. Но к тому времени, как я пошла в школу, она явно устала от его шутовского обаяния. Ей перестало нравиться, как он вынимал катушку из ее швейной машинки и лез целоваться. Она закатывала глаза, когда он изображал Чарли Чаплина, размахивая ее скалкой и расхаживая вокруг нее в своих огромных рабочих ботинках.