В парадняке витала стойкая смесь запахов привокзального сортира, продуктов кошачьей жизнедеятельности и горелых почтовых ящиков. Дверь в квартиру № 31 находилась аккурат справа от пепелища. Я еще раз потопала ногами в последней тщетной попытке стряхнуть с туфель налипшую глину и нажала на кнопку звонка. Звук был какой-то неприятный, с вывертом, сверлящий, как взгляды скамеечных теток. В квартире сразу что-то грохнуло и заскрежетало, но прошло еще минуты две, прежде чем послышались шаркающие шаги, и тень чьего-то глаза накрыла блестящую точку дверного глазка.

– Это к Кате, – бодро известила я.

Тень сдвинулась в сторону, звякнула цепочка, щелкнул замок, и дверь распахнулась. На пороге стоял неопрятный старикан в майке и трусах, обутый почему-то в высокие резиновые сапоги. Над вырезом майки, как над степным горизонтом, торчали многочисленные церковные маковки-купола. Как видно, на груди у старика был вытатуирован целый монастырь на несколько тыщ монахов с самим патриархом во главе.

– Ну и дед у Катерины… – поразилась я-дура.

– Сын за отца не отвечает! – возразила я-умная. – А внучка за деда и подавно.

– Это к Кате, – повторила я вслух.

Дед приветливо осклабился, обнажив полный рот стальных зубов. «Как в том школьном стихотворении, – мелькнуло у меня в голове. – Гвозди бы делать из этих людей…» В самом деле, если пустить дедову челюсть на переплавку, можно было бы как минимум набрать гвоздей на починку почтовых ящиков. Хотя, все равно ведь сожгут, так что ладно, пускай жует на здоровье…

– Это к Кате? – повторил старик и сделал шаг назад. – Ну, заходи, Это.

Я вошла в крохотную прихожую. Дверь за моей спиной захлопнулась, в обратном порядке звякнув замком и цепочкой.

– Проходь в горницу, слышь, – сказал старик, довольно бесцеремонно подталкивая меня вперед. – Гляньте, хлопцы, кто к нам пришел…

Убранство «горницы» характеризовалось подчеркнутым минимализмом – даже учитывая весьма скромные размеры хрущевских квартир. Пузырящиеся на стенах обои, пузырящийся на полу паркет, справа – немытое окно и диванчик с поролоновым сиденьем, из тех, на каких ждут своей очереди в коридоре поликлиники. Кроме диванчика, мебель «горницы» составляли шаткий пластиковый столик на железных ножках, два разнокалиберных табурета и зеленый ящик из-под бутылок.

За столом на ящике и табурете сидели двое: лысый круглолицый дядька и здоровенный полуголый парень лет двадцати. Они никак не могли сойти ни за Катькиного младшего братца, ни за ее же бабушек-старушек с обеих родительских сторон. Тут даже такая идиотка, как я-умная, должна была сообразить, что квартира не та. Я непроизвольно попятилась, наступив при этом на ногу стоявшего сзади старика.

– Ой, простите! Я, кажется, ошиблась адресом…

Парень с размаху хлопнул ладонью по колену и радостно заржал. Лысый тоже заулыбался.

– А ты сразу: участковый, участковый… – сквозь смех проговорил молодой. – А это телка. Участковый… ну ты даешь… участковый…

– А хоть бы и участковый, – шепеляво отозвался старик, проходя мимо меня к свободной табуретке. – Я бы ему, суке, без ордеров хрен открыл бы. Не те времена, слышь. Нынче народ права имеет. Банкуй, слышь.

Все еще посмеиваясь, парень взялся за бутылку – темную «бомбу» особо бормотушного портвейна.

– Участковый…

По-видимому, это слово оказывало на него такое же действие, как щекотка. Круглолицый с сомнением покачал лысиной:

– Права, права… Это вам права, а мне… – он ввернул матерное слово. – Ты, дед, пенсионер, с тебя и взятки гладки. А Серый вообще молодой. Молодые разве что понимают? А мне с начальником ссориться не с руки.