– Да, мамочка.

– Я тут прилегла… подожди, сейчас встану… покормить…

– Лежи! – поспешно крикнула я, скидывая туфли и плащ. – Лежи, я сама все сделаю.

– Тебе тут Катя названивает. Уже несколько раз. Вы что, разминулись?

– Сейчас я ей отзвоню. Ты только лежи, не вставай… Бима, отстань!

Последний призыв адресовался к третьей обитательнице нашей квартиры – собаке по имени Бима, она же Бимка, она же Сучка Беспородная, она же Лапушка Ненаглядная – всё в зависимости от настроения. Она, как и положено всякой правильной собаке, распознала мой приход еще до того, как я вошла во двор – по шагам в подворотне, и теперь волчком вертелась вокруг моих мокрых ног, всеми фибрами хвоста изображая безумную радость встречи. Но я-то знала, что одновременно эта хитрая зараза вынюхивает, где меня, собственно, черти носили, и в какую, собственно, беду я ухитрилась попасть.

– Отстань! – повторила я и добавила шепотом: – Потом все расскажу…

Если от мамы еще можно было что-то скрыть, то от этой хвостатой подруги – ничего и никогда. Бимка перестала крутить волчок, наклонила голову и укоризненно глянула на меня снизу вверх. Мама довольно точно называла этот собачий взгляд «взглядом поверх очков».

– Что ж, потом, так потом… всегда потом… Я у тебя всегда на последнем месте…

Конечно, Бима ничего не произнесла вслух, но на ее исполненной оскорбленного достоинства морде было крупными буквами написано именно это. Дабы усугубить мое чувство вины, чертова собаченция вздохнула с притворной печалью и, по инерции помахивая хвостом, отошла в угол, где и улеглась с демонстративным грохотом задницы об комод.

Обычно бездомных собак подбирают на улице, в скверах, в собачьих питомниках. Но мы с мамой даже не думали подбирать эту псину. Она подобрала нас сама, с безошибочной точностью выбрав время для предложения, от которого, как в книжке про мафию, мы просто не могли отказаться.

Дело было в декабре 77-го, пять лет назад. Я тогда училась на первом курсе, старые школьные дружбы уже подувяли, а новые институтские еще не успели расцвести. Поэтому я частенько сидела дома одна, что вообще говоря, мне не очень свойственно. И вот как-то вечером, вернувшись с работы, мама окинула взглядом мою понурую фигуру и скомандовала:

– Хватит киснуть, Сашка! Немедленно встряхнись и подбери сопли. У тебя еще уйма дел в этой жизни. А что бы нам не сходить в кино? По-моему, в «Рекорде» дают что-то новенькое.

«Что-то новенькое» называлось «Белый Бим – Черное Ухо». Ни до, ни после того мне не приходилось видеть, чтобы весь зрительный зал кинотеатра «Рекорд» рыдал с такой рекордной слезоточивой мощью. Слезы ручьями текли по полу, переполняли фойе и выплескивались на Садовую, в промозглую декабрьскую ночь. Декабрьские ночи вообще не бог весть что – хоть в Крыму, хоть в Паланге, но в Ленинграде они особенно депрессивны. Декабрьский ленинградский холод отвратителен, как трясучая ледяная трясина, как плевок Бабы-яги. Вода в каналах черна, а воздух напоминает мокрый подгнивший зельц и так же несъедобен. Ленинградский декабрь похож на старого тролля-людоеда, который молча ковыляет по улицам, подыскивая, кому бы вцепиться в горло своими крючковатыми когтистыми лапами. С ним нельзя справиться, от него можно только убежать – домой, в тепло, в объятия уютного шерстяного пледа, к маме под мышку.

Туда-то, домой, на Крюков канал, мы с мамой и спешили после сеанса, все в слезах и в соплях. Декабрь хватал нас за рукава, пытался забраться под воротник, а мы отпихивали его локтями и еще глубже утыкали носы в мохеровую броню шарфов. Но спокойно вздохнуть в декабре можно, лишь хлопнув дверью парадного. Мы так и поступили – хлопнули дверью, вынули носы из мохера, утерли последние слезы и стали подниматься к своей квартире с недвусмысленным намерением поскорее заварить крепкий чай с медом и лимоном, забраться с ногами на диван и тихо радоваться тому, что мы есть друг у дружки. Радоваться, что мы не Бим – Черное Ухо.