Был уже час пик, и трамваи от вокзала шли переполненными. Это означало, что мне неизбежно пришлось бы пачкать других пассажиров своим удручающе грязным плащом. Я немного постояла на остановке под косыми взглядами потенциальных попутчиков и решила идти пешком. Над Лермонтовским проспектом сгущались сумерки, зажглись фонари, начал накрапывать дождик. У входа в мясной угрюмо копошилась черная очередь. Люди возвращались с работы, поспешно разбегались по домам. Кому-то эта картина, возможно, показалась бы мрачной. Но мне в тот момент хотелось плакать от избытка нежности. Я наконец-то вернулась в свой город. В город с настоящими улицами и настоящими домами, похожими на дома, а не на стадо зебро-мутантов.

Впрочем, нежность нежностью, но устала я капитально и едва переставляла ноги. Колготки, само собой, приказали долго жить, а мокрые туфли жали, мяли и натирали. Честно говоря, на их месте я тоже непременно отомстила бы своей хозяйке за столь дурное обращение. Возле гостиницы «Советская» у меня задрожали коленки, и я прислонилась к фонарю, собирая силы для последнего рывка через Фонтанку. Рядом тут же притормозила одетая не по сезону старушка в черном потертом пальто и шерстяном платке.

– Что с тобой, девонька? – проговорила она, подслеповато моргая слезящимися глазами. – Или обидел кто?

Я кивнула, подтверждая ее догадку.

– Обидели, бабушка.

– Ах, супостаты! Это кто же?

– Партизан Кузькин, – пожаловалась я. – А также сапер Кирзач.

– Ах, супостаты! – повторила старушка, явно не расслышав моего ответа.

Она качнула головой, переложила кошелку из правой руки в левую и вдруг воздела вверх два перста на манер боярыни Морозовой.

– А ты не прощай! Никому не прощай, слышь? Пускай они все передохнут! Я вот прощала, а зачем? Тьфу, прости Господи! Никому не прощай, слышь? – старушка повернулась к близким куполам Троицкого собора и принялась интенсивно осенять себя крестным знамением. – Прости, Господи, прости, Господи, прости, Господи…

Я снова кивнула, хотя это старушкино «слышь» неприятно напомнило мне убиенного многокупольного деда. Но, в общем и целом, я не могла не признать историческую правоту боярыни Морозовой. Зачем прощать, если об этом всегда можно попросить Господа? Он и простит. Старушка тем временем уже семенила дальше, не прекращая при этом бормотать и креститься. О моем существовании она, скорее всего, забыла где-то между третьим и четвертым «прости, Господи». Полезная вещь склероз. Но пять теток на скамейке у подъезда дома № 7 с какой-то там буквой склерозом определенно не страдают. Можно не сомневаться, что они хорошо запомнили девушку с тубусом. И малыш с лопаткой запомнил. Но малыша никто не спросит, а теток еще как. Что будет, что будет, Господи? Прости, Господи, прости, Господи…

От страха мои коленки перестали дрожать, хотя, по идее, должны были бы отреагировать прямо противоположным образом. Спеша воспользоваться этим благоприятным моментом, я отлепилась от столба и рванулась на мост. Ну вот… теперь по набережной направо… второй поворот налево – мой. Родной Крюков канал, канальчик, каналья моя любимая… десять окон от угла, подворотня, двор… – и вверх по лестнице на третий этаж. С пятой попытки попав ключом в замок, я открыла дверь и не вошла, а впала в прихожую. Только бы мамы не было дома – тогда не придется ничего объяс…

– Сашенька?

Я сразу определила, что голос доносится с кровати в маминой комнате. Судя по тому, что мама сразу не вышла ко мне, она чувствовала себя не слишком хорошо. Наверно, опять что-то с давлением.