Чувствовал, еще секунда – и не выдержит, но он терпел, гнал вперед. Поклялся себе ехать, пока может, пока замертво не упадет, главное, чтобы ее увезти. А ей не холодно, значит, выживет.

Он мало что соображал, когда она подобралась ближе и велела остановиться. С трудом выпустил вожжи из скрюченных пальцев.

– Что же ты столько времени молчал, – пролепетала она испуганно. – Еле жив ведь...

– Эва, я ног не чувствую. И руки... Отморозил, кажется.

– Ничего, потерпи немного. – Торопливо расстегнула на себе кандалы, сдернула, не обращая внимания на треск зацепившейся одежды. – Ложись, я тебя сейчас вылечу, я умею, правда. Вот так.

Втащила его, одеревеневшего, в сани – и откуда только силенки взялись! Уложила, и сразу спать захотелось невыносимо, но она не позволила, шлепнула по обмороженным щекам, как крапивой обожгла. Приложила горячие ладошки, уговаривая:

– Прости! Но придется потерпеть, я ведь не лекарь, и времени нет. Надо все сделать быстро, а значит, будет больно.

– Ничего, главное, чтобы руки-ноги остались целыми, – с запоздалым ужасом пробормотал Йожеф. – А если не выйдет – сделай так, чтобы не проснулся, обещай...

– Молчи. Не хочу слушать твои глупости.

Медленно, едва касаясь, ее ладони принялись исследовать его тело, и спасительный жар расходился от них. Проникал под кожу, через мышцы, до самого сердца, заставляя очнуться и затрепетать в неудержимом, животном страхе гибели.

Кровь растаяла, побежала по жилам, сперва колючими мурашками, а потом обжигающей болью, словно превратилась в кислоту. Эта пытка была невыносимо, мучительно долгой, и Йожеф не выдержал, сперва шипел, стиснув зубы, а потом стонал в голос. Терзаясь еще и от стыда за свою слабость.

– Все, все. Еще самую чуточку, надо каждый крохотный сосудик проверить, каждую жилку. Хоть частица мертвого если получится – худо будет, – уговаривала Эва, старательно изображая подсмотренную у кого-то строгость.

– Ты не гляди на меня, делай, что должно, – хрипел он в ответ, отводя глаза от ее мокрого от слез лица. Пусть думает, что не заметил.

Наконец она закончила. Не притворяясь больше, упала ему на грудь, плача и покрывая лоб, глаза и щеки солеными поцелуями.

– Прости меня, пожалуйста. Прости, прости, я такая глупая, только о себе и думаю.

– Хорошая моя, ну, не плачь. Все же получилось, не вини себя. – Он гладил ее по голове поверх шерстяного капюшона, жесткого, покрытого инеем. Даже коснуться толком не получается. Проклятая зима. – Эва... Эвика, милая. Будет тебе. Все закончилось.

Это ведь он ее похитил, по ночам к кровати приковывал, держал в черном теле и кормил в дрянных обжорочных. Да что там – жизнь ей поломал! А она еще прощения просит.

Вдруг она напряглась, отпрянула, будто вспомнила что-то. Посмотрела испуганно. Даже плакать перестала.

– Мы должны немедленно вернуться туда, к посту, – прошептала отчаянно. – Прямо сейчас.

Йожеф сперва не понял, в чем дело, переспросил – пояснила, сбиваясь от волнения. Люди там остались, простые путники. Дети. Посреди полей, на морозе, чуть его не убившем. И теперь она рвалась все исправить, умоляюще глядя огромными от ужаса глазами на бледном лице.

Слишком бледном, чуть не до синевы, румянец без следа сошел, а взамен него под глазами легли тени. Видимо, все свои силы отдала, чтобы его исцелить, на одном упрямстве держится.

– Ты ведь торопилась за отцом, забыла? Или неважным стало? – осадил безжалостно. Она пошатнулась, будто ударили. На измученном лице отразилась скорбь.

– Важно. Но их бросить я тоже не могу.

– Можешь. Ты все равно ничего не исправишь, погибнешь зря. А они выдержат, привычные. Им-то скрываться не приходится, справятся сообща. Огонь разведут, соорудят какое-никакое укрытие. У солдатиков печка есть, они тоже люди, хоть и при исполнении.