Она стыдливо опустила глаза, но не скрыла легкой улыбки.

С Агатой мы уже общались: именно она была главным администратором этого сборища. Я уже считала ее лучшей ассистенткой всех времен, потому что все те “подготовили” и “организовали”, на которые регулярно ссылалась Маргарет, было плодом трудов ее первой помощницы Агаты. Еще до личной переписки с ней я поняла, что без нее моя Немезида и шагу ступить не может, ведь ее имя я слышала очень часто, но всегда до недавнего времени считала, что речь идет о голосовом помощнике. Иронично, наверное, быть на побегушках у автора детективов, когда тебя зовут Агата.

Она казалась маленькой и милой, хотя, если бы выпрямилась, оказалась бы не ниже меня или Маргарет. Почти все в этой комнате были одеты в джинсы, Агата же носила белую строгую рубашку и серую юбку-карандаш, подчеркивая, что, в отличие от нас, находится на работе.

– Мисс Стоун, – обратилась она ко мне, – я отнесла багаж в вашу комнату. Мистер Ямин, – она повернулась к Николасу, – я не нашла ваши вещи, они остались в машине?

– Все мои вещи при мне, – ответил он.

Даже на долю секунды Агату это не смутило. Она кивнула головой и обратилась к нам обоим:

– Тогда, если вы не против, я провожу вас в ваши комнаты?

Мы с Николасом переглянулись и неуверенно кивнули. Но как только я встала с дивана, мы услышали настойчивый стук в окно.

– Это еще кто? – растерянно проговорила Маргарет.

Дневник Николаса Ямина

23 июля 2022 года

Самые близкие люди могут сделать больнее всего, потому что знают, куда бить. Даже любопытно, чего он добивается, поступая так.

Отец несколько месяцев жил на Ямайке, потому что кто-то из врачей сказал, что ему это будет полезно. По-моему, пользу извлекли только люди, которые организовывали поездку и обслуживали его там.

Он надеялся, что Ямайка повернет время вспять, что он снова будет прежним, но чуда не случилось. Конечно, признать это было бы выше его сил. Он никогда не умел признавать собственные провалы, но это в конце концов сделало ему имя. Если всем говорить, что все твои решения выстреливают, а провалы публично игнорировать, станешь неуязвим.

Он всегда оставался сильным на публике. И дома, конечно, тоже. Но с нами, со мной и мамой, он мог быть собой чуть больше, чем с другими. Потому что мы не могли убежать, не могли отвечать. Все, что у него не получалось, мы чувствовали на себе. Когда некого винить, кроме себя, он был жесток с нами.

Отец никогда не поднимал на меня руку. На маму, надеюсь, тоже, но здесь я не могу поручиться: она всегда казалась такой напуганной. Ему и не требовалось прибегать к физическому насилию, так как в его распоряжении находился отличный арсенал самых болезненных придирок, самых изощренных завуалированных оскорблений, которыми его никогда нельзя было по-настоящему упрекнуть, но от которых хотелось выйти в окно.

Конечно, он никогда не обвинял нас в собственных неудачах. Но он обвинял нас во всем остальном. Его слова заставляли ковыряться в себе снова и снова, вскрывать зарубцевавшиеся было душевные раны и смотреть, как они кровоточат.

Мне кажется, мама однажды просто устала от этого слишком сильно. Не могла и дальше ходить, говорить, что-то делать, потому что он выпил ее до дна.

А я еще держусь.

Он был жесток с нами всегда, а я все еще пытаюсь произвести на него впечатление. Мне почти пятьдесят, а я все еще ищу одобрения отца. Это звучит слишком жалко даже для меня, представляю, что бы он на это сказал.

– Ямайка пошла тебе на пользу, ты прекрасно выглядишь, – ляпнул я, когда мы ехали в машине из аэропорта.