Четырехэтажное ветхое здание без лифта не столько разваливалось, сколько крошилось на стыках между кирпичами, как старое пальто на швах. Пожарная лестница, казалось, при малейшем толчке готова была оторваться и упасть, ржавчины в ней было больше, чем самого металла, так что возникал вопрос, что хуже – сгореть в огне или помереть от столбняка. На тротуаре на кучу черных пластиковых пакетов с мусором был брошен видавший виды матрас, отчего они превратились в бесформенную массу. Парадное крыльцо выглядело так, будто с него постоянно сыпался крошившийся бетон. На двери цвета мокрого асфальта красовалось какое-то витиеватое граффити, исполненное аэрозольной краской. Неподалеку среди высоких стеблей бурьяна валялись отдельные части автомобилей и старые автомобильные покрышки, все это непонятно зачем было огорожено новенькой проволочной сеткой, поверх которой была пущена колючая проволока, будто кому-то может взбрести в голову воровать этот хлам. Строение справа некогда, вероятно, представляло собой роскошный особняк из красновато-коричневого песчаника, окна которого вместо выбитых стекол были заложены фанерой, что придавало ему такой заброшенный вид и вызывало столь острое чувство одиночества и отчаяния, что у Саймона снова болезненно сжалось сердце.

И вот здесь когда-то жила его девочка, его Пейдж.

Саймон взглянул на Ингрид. Она тоже смотрела на это здание широко раскрытыми глазами, и в лице ее выражалось чувство утраты. Она перевела взгляд на крышу особняка и выше: за ним совсем недалеко маячили муниципальные многоэтажки.

– И что теперь? – спросил Саймон.

Ингрид огляделась вокруг.

– Кажется, мы не все как следует продумали, как считаешь? – сказала она.

Она шагнула к двери с граффити, не колеблясь, повернула ручку и с силой толкнула. Дверь со скрипом отворилась. Они вошли в помещение, которое с большой натяжкой можно было бы назвать вестибюлем; запашок здесь стоял еще тот: застарелый и едкий, смесь затхлой плесени и гниения. С потолка свисала на проводе лампочка без плафона мощностью в какие-нибудь жалкие двадцать пять ватт, тускло освещая пространство.

«Вот здесь она и жила, – думал Саймон. – В таком вот месте жила Пейдж».

В голове теснились мысли о выборе жизненного пути, об ошибках в принятии решений, о развилках на этом пути, о том, какие шаги, какие повороты привели Пейдж в это адское место. И в этом виноват он, разве не так? Ну да, в каком-то смысле так и есть. Эффект бабочки[18]. Измени хоть самую малость – и изменишь все. Постоянные вопрошания «а что, если» – ах, если бы только можно было вернуться назад и что-то изменить в прошлом. Пейдж хотела писать. Предположим, она послала бы одно из своих сочинений его другу, который работал в литературном журнале, существующем на пожертвования, и там бы ее напечатали. Стала бы она больше работать над своими произведениями? Пейдж отказали в досрочном зачислении в Колумбийский университет. Должен ли был Саймон сильнее надавить, призвать на помощь старых друзей, чтобы они поговорили с членами приемной комиссии? Свекор Ивонны входил в руководство колледжа Уильямс. Она тоже могла бы что-нибудь сделать, если бы постаралась. Конечно, это было бы большое для Пейдж дело. Да все, что угодно, могло изменить траекторию ее жизни. Пейдж очень хотела завести у себя в общежитии кошку, а он так и не привез ей котеночка. В седьмом классе она подралась со своей лучшей подругой Мерли, и он как отец палец о палец не ударил для того, чтобы они помирились. Пейдж любила турецкие сэндвичи с американским сыром, но только не с чеддером, но Саймон иногда забывал об этом и делал их с другим сыром.