Уэйн пропадал на работе, но чаще появлялся дома, нежели сейчас. И вот, как-то вечером он присел рядом на подушки дивана и поставил рядом со мной стакан виски. Велел выпить залпом, и подлил ещё. Это стало первым и единственным, что смогло хоть как-то притупить боль. Мы молча глотали виски в гостиной, пока Полин опекала Криса наверху. Они перетащили кроватку в хозяйскую спальню, потому что я не мог нянчиться сразу с сыном и своей скорбью.

Следующим вечером Уэйн не принёс мне виски. А дыра в сердце размером с планету зияла всё так же. Поэтому я сам выполз из дома, добрёл до ближайшего продуктового в одних тапочках, хотя за окном стоял октябрь, и купил сразу две бутылки виски. Они помогли пережить мне следующие два дня. Ни Полин, ни Уэйн не заикнулись о том, что я храпел в пьяном коматозе посреди их дома, пока мой сын требовал внимания. Утром пустые бутылки исчезали, как и душевный покой. И всё продолжалось. Тапочки, магазин, диван и хмельное забвение. Крики Криса, напевания Полин и пустые бутылки в мусорке.

Через неделю Уэйн пытался поговорить и образумить меня. Взял с меня обещание бросить жалеть себя, упиваться своими страданиями и виски, и, наконец, взять сына на руки. Я пообещал и через два часа уже нарушил обещание, заливая обжигающее пойло в глотку. На два месяца я провалился в дурманящее забытье, пропустив первые два месяца жизни моего сына. Вспоминая то время, я корю себя по сей день. Ненавижу того Шона Тёрнера, которым был тогда. Слабого, немощного, безвольного. Я томился в своей клетке, даже не подозревая, что моему сыну поставили страшный диагноз, и всё это время моя тёща каталась по врачам, чтобы определить степени риска, поставить клеймо «ДЦП» на моём сыне и получить указания, что делать дальше.

Как сейчас помню тот день, четырнадцатое декабря, утро. Тусклое солнце пробивается сквозь задёрнутые занавески, которые никто не открывал уже два месяца. Тишина гостиной бьёт по мозгам громче, чем гонг на боксёрском ринге. Холод пробирается под дырявые носки, которые я не снимал последние две недели. В животе пусто, но эта пустота не сравнится с той, что заволокла сердце. Я сижу там же, где меня оставили два месяца назад, и смотрю в никуда. Живой труп, что испепелил все чувства горячительным. И внезапно тишина прерывается истошным плачем, звуком, что стал так привычен для этого дома.

Полин вернулась домой, катя перед собой коляску, которую мы с Элизабет долго выбирали в «Детских прибамбасах», потому что никак не могли решить, какая нам нужна: с дополнительной системой амортизации, с механизмом-книжкой или «вон та, голубенькая». Полин возникла передо мной, заслонив последний луч света из окон. Где-то в стороне продолжал плакать ребёнок, а я ещё не успел потянуться к бутылке, поэтому был трезв.

Полин взглянула на меня уничижительным взглядом. Впервые я видел её такой. Измученной, воинственной, злой.

– Хватит. – Сказала она. – Я не могу смотреть, как ты убиваешь себя.

– У меня умерла жена. – Попытался оправдаться я слабым голосом.

– А у меня умерла дочь. У этого малыша умерла мать. Но мы стараемся изо всех сил, чтобы продолжить жить. Так хотела бы Элизабет.

Я не мог даже мельком взглянуть на коляску, которая разрывалась рыданиями. Элизабет больше всего на свете хотела родить этого ребёнка. Она была лучшей матерью, хоть и не успела подержать его на руках. Она так заботилась о частичке нашей любви, что росла в её животе, что я не переставал восхищаться ей. И её мечта исполнилась. У нас родился сын, но остался сиротой. Его мать скончалась на операционном столе, а отец приканчивал себя выпивкой.