Тут только два выхода – или заработай себе на уборщицу или… «труд есть сам по себе удовольствие».

Да, вот еще можно на уборщице жениться. А это, кстати, мысль…

Конечно, за вчерашнее мне стыдно.

И очень стыдно. Ну и бог с ним. Какой есть.

Вчера, после тяжелого ночного дежурства, я вышел подышать перед дверями танцхауса. Взгляд мой случайно упал на мотоцикл.

И тут… Вот это называется состояние аффекта. Я увидел, как какой-то подонок лет двадцати, не больше, в компании ржущих приятелей стоит возле моего коня и… мочится на него. Не спеша, философски и старательно поводя своей «кисточкой», он расписывал моего коника от морды до хвоста.

Со ступенек я просто ссыпался. Дальше – все отрывочно. Круглые от ужаса глаза мерзавца, мой рев и его попискивание: «Прости, не надо! Я заплачу за все!»

Последние слова он договаривал с полузажатым ртом, потому что я, ухватив сопляка за шею, трижды провозюкал его лицом по обоссанному сиденью. Дружки его разбежались в разные стороны.

Дальше начался концерт по заявкам телезрителей.

Я погнал негодяя через весь танцзал к нашим уборщицам, и он, по пояс голый (потому что я снял с него рубашку), с ведром воды и тряпкой (которую и заменила его дорогущая рубашка) пошлепал снова к выходу на глазах у всех.

Девки ржали. Турки, мгновенно узнавшие об этом инциденте, одобрительно кричали «Уууууй!» и поднимали большой палец руки. Немцы были весьма сдержанны, молчали, не выказывая ни одобрения, ни порицания. В тридцать четвертом году они были не лучше.

Мы вышли на улицу, где возле моего коника уже собралась толпа дискотечного люда, радостного от предвкушения нового аттракциона.

И в течение четверти часа, под хихиканье и комментарии толпы, полуголый и синий от предутреннего холода придурок драил своей шикарной рубашкой мой мотоцикл.

Мыл старательно, потому что я стоял над ним, предупредив, что, если останется хоть пятнышко, я его убью.

И вымыл. До блеска.

Потом он снова, через весь валяющийся от хохота танцзал, потащил ведро в туалет выливать воду. Правда, голым он уже не был. Шикарную рубашку я его заставил надеть.

А как иначе? Разбил бы он мне зеркало – дал бы я ему по шее, отобрал стоимость детали и отпустил на все четыре стороны. Попытался бы украсть мотоцикл – и это могу понять, поймал бы, пинков надавал и до свидания.

А то, что он сделал, смывается только собственной физиономией. И собственной рубашкой натирается до блеска.

Но все равно стыдно.

– Макс! Осторожно!

Зазевался – а перед тобой пусть пьяный, но цыган. Никогда, никогда нельзя быть слишком самоуверенным.

Мы шли по утренним улицам Кобленца. Я и мой знакомый Сергей, тюрштеер из другой дискотеки. Болтали, смеялись, почувствовали голод и решили зайти в итальянскую пиццерию.

Сегодня я вывел из диско двоих цыган. Без особых эксцессов. Они побурчали немного и свалили. И вот один из них сидит сейчас на бордюре. Дошел до кондиции – пять утра выходного дня, и он не стал терять времени. Впрочем, у таких, как он, вся неделя выходная.

– А, это ты, японец… За что ты нас выгнал?

– Пей меньше.

Проходим мимо, нас двое, цыган пьян, никаких проблем.

Но придурок распаляет себя:

– Я трахал твою японскую мать!

– Иди трахай свою.

Цыган с каким-то даже отчаянием поднимается и идет нам навстречу.

– Ого, Сергей, сейчас нам достанется…

Придурок останавливается напротив меня, перекрыв мне дорогу, и, видимо, просто не знает, что делать дальше.

– Ты что, азиат, проблем ищешь?

– Джуба кар, шавор…[7]

– А-а-а… ЧТО??? Да я сейчас позову своих братьев и…

Лет двадцать ему. Курчавая голова, пьяная слюнявая морда, ползущая во все стороны.