– А я говорю, ты не поедешь…

– С каких это пор хэнг-арроу[2] знает, что нужно делать мемберу?![3]

– С тех самых, как ты напился вусмерть.

– Пошел ты!

Ирландец замахивается на меня каской, но вернуть руку в прежнее положение ему неожиданно не удается. Ирландец удивленно оглядывается и видит, что каску схватил незаметно подошедший Тиль, глава чаптера.

– Ты никуда не поедешь.

– Тиль! Ты же меня знаешь!

– Еще и поэтому. Марш спать!

– Тиль!!! Я через час буду дома!

– Не будешь. Я уже сказал: ты никуда не поедешь.

Ирландец, не слушая его, быстро нахлобучивает каску, включает зажигание, цепляется за руль и судорожно дергает ручку газа, забыв переключить скорость с нейтралки. Его иссиня-черный, неразогретый в холодном утреннем тумане «Харлей» истошно ревет на холостом ходу, чуть подпрыгивая над зеленой травой, и наконец глохнет. Но Ирландец в полной уверенности, что он уже от нас далеко. Стоя на месте, пытается рулить и хитро прищуривается:

– Хе-хе… дураки вы с Максом, как это я не поеду, когда я уже еду…

Я падаю от хохота.

Потерявший терпение Тиль стаскивает Ирландца с мотоцикла за шиворот и дает ему тумака по шее.

– Пошел быстро в клуб, и чтоб раньше полудня я тебя не видел!

Ирландец, чудом устоявший после оплеухи Тиля, на ногах, гнущихся в разные стороны, оторопело семенит вслед за ним в здание клуба, где на скамьях и под столами лежат братья-байкеры, сраженные алкоголем за долгую ночь. Ирландец мрачно бурчит себе под нос:

– Я знаю, тебе презренный Макс настучал… я думал, он хороший парень, а он…

Когда этот чувак проходит мимо меня, я показываю ему язык.

– У, зараза, ты же только вчера сюппортером[4] был…

– Ничего, Ирландец, подожди, вот стану проспектом[5], а потом мембером – я тебе всё припомню.

Ирландец ложится спать прямо на барменскую стойку, наотрез отказавшись снять каску. Я открываю ему забрало, чтобы не задохнулся.

Байкерский праздник кончился.

Выхожу во двор нашего клубного здания. Это была веселая, долгая ночь, я продавал пиво, периодически угощая знакомцев. И усталость моя – приятная. Я смотрю на светлеющее небо, где тают майские звезды, и снова, как в детстве, становлюсь якутом, верившим, что ночное небо – это шапка Бога, которой Он накрывает землю на ночь, а звезды на нем – маленькие дырочки, через которые светит солнце.

Уже четверть века прошло с тех пор, как я прочитал эту якутскую сказку, но каждый раз, когда смотрю на усыпанное желтыми брызгами ночное небо, не могу отделаться от впечатления, что все именно так. Шапка здесь, а где же Его руки в этом мире? Есть ли?

Растворяются в синеве последние звезды, туман, похожий на влажное дыхание спящего поля, светлеет, а из дверей клубного здания разносится ровный храп нашей стаи, моей семьи. Любого члена ее за ногу из-под стола вытащи – и он разделит со мной кусок хлеба, и если надо, будет драться за меня, а я за него.

Господь, храни байкера.

«Человек, прогнавший слезы с лица ребенка и вернувший на уста его улыбку, в сердце всемилостивого Будды достойней человека, выстроившего самый величественный храм». Сакья Муни.

Угол серого дома, пасмурный августовский вечер, уже холодает, и в воздухе плывет прохладное дыхание скорой осени.

Я выхожу в знакомый двор, и навстречу мне стремглав бросается пятилетний мальчишка в пушистом желтом свитере, тело его летит впереди барабанящих по гравию ножек, и на лице горит солнце. И освещается вечер, и двор, покачнувшись, превращается в золотой, залитый солнцем колокол, в котором звенит захлебывающийся мальчишеский голос: «Макси-и-им!!! Мама готовит желе!!!»