Слоняюсь по пустому мертвому дому, заглядываю в холодные гулкие помещения гостевых и спален и, судорожно нашарив на стенах выключатели, зажигаю голубоватый яркий свет. Но он не развеивает тоску. Хочется кричать.

Мне срочно нужен рядом кто-то живой, иначе поедет крыша.

Сбегаю в свою комнату, расчесываю пятерней волосы, собираю их на затылке в небрежный пучок, но больше не утруждаюсь — не замазываю круги под глазами и не наношу макияж. Влезаю в скинни, кеды и серую толстовку, закрываю за собой тяжеленную дверь и вываливаюсь в душные сумерки.

Отец не приветствует мои поздние отлучки: официально разрешается бывать только у Кати — дочери ректора престижного вуза, где мы с ней, собственно, и учимся, но после смерти мамы он и сам не может подолгу находиться в одиночестве в нашем «фамильном гнезде».

Ловлю такси и еду до Центра, долго брожу по главной площади города, смотрю на розовые облака и бледную луну, памятники, фонтаны, елки и счастливые парочки, проходящие мимо.

Стараниями моего отца в нашем городе красиво. Мрачно и красиво, как на кладбище.

В свете фонарей трепещут призрачно-зеленые листья, вместе с их шумом ветер приносит гудки машин и обрывок песни: «Я живая одинокая клетка. В четырех стенах другой, бетонной. Проводами телефонных линий связана, отгорожена рамой оконной...»

Я бесцельно шагаю вперед, руки в карманах. Ника, девятнадцать лет. Неприкаянная душа без имени и возраста.

У полуразрушенных ступенек одинокий музыкант в черной бейсболке и рваных джинсах, прислонившись спиной к бетонной стене, играет на гитаре, и его чистый голос разносится по площади:

— Комфорт решает многое, но так пусто внутри

Живой одинокой клетки,

И другой, такой же, бетонной.

Стал говорить с ее стенами,

Пробовал лезть на них.

Кричал раме оконной.

Шаги безумия легки,

Но оглушают отзвуком пустой комнаты...*

Пронзительно до мурашек и до боли созвучно с моей тоской. Останавливаюсь, упорно выискиваю в кармане завалящую сотенку, наклоняюсь и кладу ее в кофр поверх россыпи мелочи и мятых бумажек.

Музыкант поднимает голову, смотрит на меня знакомыми, огромными сумрачными зелеными глазами, и я едва не приземляюсь задницей прямо на брусчатку, потому что ноги отказывают.

— И снова здравствуй! — усмехается он.

— Привет! — быстро отвечаю я и моргаю, прогоняя наваждение.

Парень снимает с плеча гитару, выгребает из кофра деньги и укладывает ее внутрь.

— Я как раз закруглялся. Хочешь есть? — спрашивает он буднично, словно мы сто лет знакомы.

Я действительно ничего не ела последние сутки, и желудок предательски сводит. Но гораздо сильнее мне не хочется возвращаться домой: появилась возможность хотя бы час пробыть вне его стен, и я тут же за нее хватаюсь.

— Пожалуй, да... — Я начинаю тараторить: — Послушай, я хотела поблагодарить тебя за помощь! Утром не додумалась, а потом поняла, что мы, возможно, больше никогда не пересечемся... И стало стыдно. Как же хорошо, что мы снова встретились!

— Думаешь? — Странный вопрос загоняет в тупик и нехило пугает, но парень весело смеется: — Я же сказал, никогда меня не благодари. Пошли.

Мы идем через освещенную фонарями площадь. Скейтеры, сидящие на мраморе у фонтанов, кричат ему:

— Харм, уже сваливаешь? — И он на прощание поднимает руку.

Нагоняю нового знакомого и стараюсь идти в одном темпе, хоть это и тяжело.

— Как они тебя назвали? — Надеюсь хитростью выведать имя, но он отрезает:

— Меня все так зовут.

— Как — так? Я не расслышала... — Положение не позволяет мне выказать явную заинтересованность, но от кошмарного любопытства зудят кончики пальцев. В знакомстве ведь нет ничего унизительного и страшного...