- Я знала, это хороший дядя. И все родители знали, что он хороший. В церковь ходил. Собирал деток у себя. Подарки мастерил им. Шутил и играл. Поэтому пошла с ним, не задумываясь. А он… он завел меня в комнату без окон, закрыл дверь и потушил свет.  

- Твою мать… - сорвалось у меня. В груди защипало, так если бы два крюка воткнули и подвесили к стенке.  А в животе словно ледяная яма образовалась, куда бухнуло сердце и замерло в диком оцепенении. 

- Сел рядом… Я хотела уйти, пыталась. Но он сказал, что, если я не буду паинькой, будет больно мне и... маме.  

- Даша, не надо, не мучай себя, - не зная, что и сказать, выдал первую и единственную фразу. Хотя внутри бушевала ярость. Она ведь была ребенком. А этот урод… Потом я оборвал себя, пытаясь в глазах девчонки разглядеть ответ на самый главный вопрос. Ее тело дрожало, а на лице ни капли эмоций. Будто их похоронили. И мне до одури захотелось найти конченного извращенца и разбить его голову об асфальт, бить до самого мяса, пока мозги не разлетаться в разные стороны.  

Я сжал руку в кулак, упираясь ногтями в ладошки. Стиснул зубы, до хруста. А Дашка продолжала тонуть. Она тонула в своих воспоминаниях, в тех адских минутах, в дикой боли, в страхе, что пожирает тело, что заставляет гнить и разлагаться. Я вдруг вспомнил, как издевался над ней, как кричал, как угрожал, и стал сам себе омерзителен. С какой стойкостью девчонка держалась, каждый раз стояла и не падала духом. Хотя после такого любой бы сломался, а она не сломалась.  

Я смотрел на нее. 

Она смотрела сквозь меня.  

Я боролся с желанием разнести все вокруг. 

Она боролась сама с собой, с собственными воспоминаниями.  

Я думал, что больше и пальцем ее не трону.  

Она думала, о том ублюдке, что причинил ей боль.  

Мне казалось, она разобьется прямо сейчас в моих руках. 

Ей казалось, что мои руки – единственное спасание.  

Да и к черту! Плюнул на все: на убеждения, на ненависть, даже на гордость. Потянулся к Дашке, и прижал к себе. А она впилась в мою грудь маленькими пальчиками, словно котенок, который никогда не видел улицу и сейчас ждет своего часа. Слезы еще больше хлынули с ее глаз, всхлипы стали звучат чаще.  

Я же молча гладил Лисицыну по волосам, пытаясь передать хоть немного тепла. Но сам то и дело задавался вопросом, как же ей было страшно в тот роковой день. Как страшно до сих пор.  

- Убить бы этого урода, - прошипел я, то ли сам себе, то ли в утешение Дашке.  

- Его в больницу забрали, - шепотом ответила девчонка, не высовывая нос из моих объятий.  

- Насильника в больницу?  

- Что? Нет он… он… он просто… - Лисицына будто захлебывалась в собственных воспоминаниях, пытаясь произнести слова, которые ее могли бы сломать.  

- Даша… 

- Трогал, шептал всякие гадости, но… но не… не наси… - потом она закашляла, и я вдруг ощутил, как горло освобождается от удавки. Хотя до этого и глотка воздуха сделать не мог. От ярости сковало все, вены натянулись до электрического разряда. И вот она сказала «не насиловал». Я выдохнул. Мерзкие картинки испарились, и челюсть чуть отпустило.  

- Все будет хорошо, Даша, - три таких странных слова, которые люди ждут в сложных ситуациях. Три слова, которые раньше мне казались нелогичными и ненужными, но сейчас они были так необходимы, как вода рыбе, выброшенной на сушу. 

Минут пятнадцать мы молча сидели. Вернее, я сидел, а Дашка практически лежала у меня на коленях. Как-то уж так получилось, что она сползла вниз и свернулась калачиком. Такая беззащитная и невинная, такая хрупкая, будто и не она вовсе. Мое впечатление о ней изменилось в третий раз. Сперва я думал, что она забитая тихушница, жаждущая вместе с мамочкой озолотиться. Потом девчонка удивила своим характером: то и дело пыталась держать спину ровно и стойко отбиваться от моих ударов. А сегодня я познакомился с новой Лисицыной. И, пожалуй, впервые мне перехотелось делать ей больно.