Ооо, это была моя стихия. Ничто не доставляло столько удовольствия, сколько чьи-то страдания. Заслуженные. Я очень любил справедливость. Я, можно сказать, был ее фанатом. И если она по какой-либо причине не торжествовала, я вершил ее сам. Когда мне было семь, я выдрал глаз мальчику, своему другу, в городском парке, в котором моя няня гуляла со мной. Выдрал за то, что тот сказал, что моя мать не любит меня, потому что она никогда не гуляет со мной и не приходит за мной в сад.

– От-от-откуда т-т-ты знаешь?

– Я вижу. Ты ей не нужен. Моя мама всегда гуляет со мной. А твоя тебя стыдится, потому что ты заика! Тебя никто и никогда не будет любить! Я это вижу, понял? Все это видят!

Я ничего не ответил, и когда тот поднял голову, я впился ему в лицо скрюченными пальцами и не отпустил до тех пор, пока у него по щекам не потекла кровь. Мне было плевать, что он кричит, что он дергается от боли и ужаса. К тому моменту я познал все грани и того, и другого. Зато он больше не мог заорать мне свое «вижууу».

Меня за это закрыли в подвале с завязанными глазами на всю ночь. А мне было плевать. Я уже ничего не боялся… а точнее, боялся, что с моей матерью может что-то случиться, и она не узнает, чего я добился ради нее. Кто сказал, что человек достигает вершин благодаря чьей-то любви? Ерунда. Ничто так не стимулирует, как ее отсутствие.

Когда мне было двенадцать, я заставил одноклассника выпрыгнуть в окно…Точнее, не заставил, я никогда и никого не заставлял, а вынуждал делать то, что хочу я, по доброй воле. Он проиграл мне спор при всех, и чтоб не лишиться яиц, сломал обе ноги. Мать вызвали к директору, но… что они могли вменить мне в вину? Я его не толкал и не заставлял. Просто у него был выбор: или опустить свои яйца в кипяток, или шагнуть с подоконника в случае, если он ошибается. Яйца оказались дороже. А не выполнить условия означало прослыть лохом и ничтожеством.

– Спор был нечестным! – кричала мать «поломанного». – Он исчадие ада! Вы должны его отчислить! Смотрите, он смеется! Моего сына увезли в реанимацию, и возможно, он останется без ног, а он… а этот заика смеется!

Я перестал смеяться, едва она произнесла это слово. Заика. Нечто, с чем я не мог справиться и не мог контролировать. Как клеймо. Как признак ужасной слабости и внутреннего уродства.

– В-в-все от-от-ответы есть в-в-в у-у-учебниках! А-а-а за-за-за-икой м-м-может с-с-стать кто угодно!

Например, она сама, когда нашла в своей постели живого тарантула. Со мной никогда не связывались, меня не трогали одноклассники. Я для них был кем-то вроде опасного и злого насекомого, способного очень больно ужалить, иногда смертельно. Нет, они, конечно, попробовали. И это было вполне закономерно, когда я пришел в школу, я был худым, как скелет, с брекетами на зубах, в очках и ужасно заикался. Я выглядел прекрасной мишенью для насмешек. Эдакий задрот из богатой семейки, умоляющий над ним поглумиться. Но первое впечатление оказалось обманчивым. Для заводилы Димона оно оказалось фатальным. Я улыбался, когда закрыл на его пальцы дверь кабинета, предварительно подсунув в проем портмоне, которым он размахивал на перемене, покупая самой красивой девочке в классе шоколадное мороженое. Той самой, что в мой первый день пренебрежительно назвала меня заикой и уродом, демонстративно вытерев руку, прикоснувшись нечаянно к моей руке. Пальцы Димки хрустели, а я, прикрыв глаза, слушал как он «поет».

– Он — псих! К нему лучше не подходить!

Да, Заикой они меня больше не называли. К слову, эта самая девочка отсасывала у меня в туалете через пару лет с особым усердием и ползала передо мной на коленях, умоляя трахать ее хотя бы иногда… хотя бы раз в месяц.