14. Между тем, так как дивный жил и сиял такими добродетелями, Платон решает удостоить его чести священства и поставить предстоятелем пред Богом. Сообщив ему о своем намерении, он сначала встретил с его стороны отказ и сопротивление, может быть, из страха пред высотой сана; лишь с трудом и спустя время он достиг того, что тот послушался, поняв, что и сам Платон решился на это не без Божия внушения. Тогда оба они, отправившись в Византий[439] и изложив патриарху [это был Тарасий] свое намерение, прибегают к нему как тайноводцу и совершителю священства и содетелю помазания, причем и сам [Тарасий] очень радовался благому делу. Приняв от него, как и подобает, рукоположение[440] и получив с этого времени большую благодать, Феодор решил не успокаиваться, пока не превзойдет сам себя и не прибавит к [прежнему] очищению [нового] очищения. Ибо он размышлял в себе: какое приниженное и ничтожное существо – человек и, однако, способен к восприятию такого высокого достоинства и благодати и как величие священства непостижимо и необъятно не только для земного естества, но, может быть, и для самого небесного, которое есть чистый ум. Поэтому он напрягал свою душу и всецело устранял ум от чувств, истощая остаток плоти, чтобы только соделать себя достойным того, что получил по милости Божией, и приносить Чистому чистое служение. [Col. 132] Насколько возможно отрешившись от вещественного, он старался жить одной только душой, потому что столь высокую благодать считал принадлежностью одной только души, и притом очищенной от многого. Отсюда у него созерцание и высота ума; отсюда его восхождение к лучшему и, насколько достижимо, соединение с Богом: с Ним он непосредственно беседовал, никогда не переставая петь гимны в хвалу Ему и общаться с Ним, мысленно слагая длинные и непрестанные песнопения. Ибо любовь к Богу и стремление к небесному не дозволяли ему уделять даже малое внимание телу, но побуждали доблестного презирать и самое необходимое: сна или совсем не вкушая, или только некрепкий и как бы притворный, пищи же едва прикасаясь, и притом на короткое время и весьма в малом количестве ради соединения с телом. Все это он презирал, как бы преставившись уже к другой жизни и оставив землю, хотя еще пребывал на земле и существовал в соединении с телесной храминой.

15. Платон же, видя, что он так усовершенствовался, и усмотрев в его деятельности нечто чрезвычайно великое, справедливо дивился и каждодневно воздавал ему похвалы; также многим другим [он] открывал его поведение, предсказывая окружающим его будущность. Именно [Платон] умолял [Феодора] принять вместо него управление братиями, склоняя к тому словами увещания и разумными доводами – тем, что сам он от времени и аскетических трудов уже лишился сил, а между тем число учеников видимо увеличивается и потому требует гораздо более энергичного настоятеля. Но дивный, во всем соблюдая смирение и не желая в чем-либо поступиться скромностью, отклонял от себя эту власть, считая ее как бы тяжким бременем, и просьбами отговаривал дядю, на этот раз совсем отказав ему в повиновении, хотя в остальном будучи благопокорным. Ибо он, благоразумный, знал, что гораздо полезнее и лучше управляться другим, как и было от начала доселе, чем самому руководить другими, и притом мужами, перешедшими к новой жизни в добродетели, начальствование над коими требует много сочувствия, много внимания, еще больше опытности и самого умудренного разума. В самом деле, если мы видим, что наши монахи усердствуют в аскетических трудах, то вместе с тем знаем, что управление ими тем более трудно, так как нужно испытывать не только их деяния и слова, но и помыслы и внутренние движения и душевные состояния, выводить на свет все, даже сокровенное; малейшее опущение в этом приносит величайший вред, и зло остается внутри. Это заставило Феодора замкнуться в себе и отвергнуть предлагаемую власть; не потому, что он не был к ней годен, – даже с избытком, ибо кто более его был способен к этому? –