В общем, оставаясь абсолютно свободными от каких-либо обязательств, мы чудесным образом являли эталон искренности в отношениях между мужчиной и женщиной.

Я лежал в постели и всматривался в слезливое городское небо. Никогда не любил серый, наверное, потому, что в палитре моего родного города этот цвет был основным, а посему опостылевшим до чертиков. Моя линия судьбы, отображавшаяся в незатейливых событиях, вторила погодному колориту Петербурга. Лишь изредка на ее мрачном небосклоне вспыхивала розовость заката, или просветы в изумрудной листве наливались волнительной, трепещущей синевой.

В том, что моя жизнь за пределами творчества была до безобразия убога, виноват, конечно, я сам. Но очень сложно выбраться из савана безысходности, когда каждую твою попытку сгладить ухабистость жизни родители безжалостно критикуют, ставя на тебе клеймо никчемности.

Я думал, что покинув отчий дом, мне удастся выскользнуть из-под их влияния. Наивные заблуждения, и только. Если отец уже был готов смириться с никчемностью единственного сына, то мать считала своим долгом опекать любимое дитятко от самого себя до конца своих дней.

Иногда мне страстно хотелось удрать от них в какой-нибудь нереальный, вымышленный мир. Потому что в любом уголке этого они с легкостью меня находили, каждый раз выволакивая на свет и разглядывая под увеличительным стеклом мою творческую составляющую. Родители считалимои увлечения недугом и желали во что бы то ни стало излечить меня от них. Но чем упорнее они пытались заточить меня в рамки условностей и определений, тем отчаяние я старался укрыться от них в своем замкнутом пространстве света и тени, теплохолодности и контрастности, плоскости и округлости форм.

Возможно, я глупый утопист, вращающийся в тесной камере своих упоительных заблуждений, но лишь это и позволяет мне дышать. Только в момент творения я чувствую себя настоящим, живым.

Сегодня мое внутреннее состояние было удивительно согласовано с пасмурной действительностью. В голове было путано и вяло. И все же, туман моих мыслей жаждал очертаний, реальных воплощений и форм.

Повинуясь этому зову, я встал-таки с дивана, мимоходом подумав, что пора бы сменить белье.

Заварив кофе, я принялся оглядываться по сторонам, искал подсказки и намеки, способные дать моим мыслям направление.

Начинать что-либо новое в таком помятом состоянии весьма затруднительно, поэтому я остановил свой взгляд на незавершенном Псоглавце. Его на удивление доброжелательная, я бы даже сказал, слезливо-мечтательная морда и подобострастно сложенные лапы отчего-то смутили меня. Словно и не я писал этого пса, будто это сделал какой-то другой Ви – вчерашний.

То ли крепкий кофе, то ли почти одухотворенная личина пса оживили меня, но прежнюю вялость, словно кошки слизали. Я был бодр, и меня уже вовсю щекотала жажда работы.

Наскоро смыв с себя остатки сна холодной водой, я приступил к незавершенному полотну.

Кисть выписывала все новые и новые подробности чудного облика. Мазки становились не просто яркими метками, но драгоценными каплями, стекающими с кончика кисти, словно моя собственная кровь бежала в ее деревянной, упругой сердцевине.

– Меня не станет, а ты будешь, – приговаривал я, гладя еще влажную морду пса. – Ты не просто вещь – ты душа моя.

Псоглавца я докончил в этот же день и, вдохновившись результатом, одурел от шквала новых идей. Очнулся я только тогда, когда понял, что сижу на полу, заваленный дюжиной эскизов непонятного мне самому содержания, а вокруг всего этого бедлама в кружок стоят чашки со спитым кофе.