Как и в прошлый раз, я самолично избавил ее от верхней одежды, стянул ботики (она снова оказалась в разных носках), провел в комнату, усадил за стол и принялся ставить чайник.

– Ты, наверное, проголодалась?

– Пожалуй, что да.

– У меня есть яйца и фасоль, ты ешь фасоль?

– Думаю, да, – немного подумав, ответила Мария.

Она была все той же Мари – моей тихой, загадочной нимфой, моей тайной и музой.

Я приготовил яичницу с фасолью из банки, и моя тоненькая девчушка с поразительным аппетитом умяла ее. Пока она ела, я сделал с нее пару набросков в карандаше.

– Как ты это делаешь? – спросила она восторженно, когда увидела довольно схожее с оригиналом лицо на картонке.

– Что именно?

– Ты перенес мое лицо на бумагу. Это магия, да?

– Нет, Мари, – рассмеялся я, – просто мастерство. Трюк, можно сказать. Рисовать тебя с натуры гораздо проще, нежели по памяти.

Я откопал работу, иллюстрирующую мой сон, где она сидела на аметриновом троне, перебирая нитку с крупными бусинами. Мне казалось, что я передал ее облик довольно точно, и так оно и было, но в рисованной Мари не хватало какой-то невероятной, сверхъестественной прозрачности и зыбкости. Живая Мари со своим замирающим придыханием и влажным, полуотстраненным взглядом была в сотни раз тоньше и нежней той куклы, которую я намалевал.

Но мою гостью портрет привел в восторг. Она гладила его своими тоненькими пальчиками, взгляд блуждал по холсту, словно в поисках лазейки, через которую можно было бы попасть в написанную залу.

– Как ты туда проникаешь? – ошарашила она меня этим неожиданным вопросом.

– Откуда ты знаешь, что я могу туда попасть?

– Ну как же? – удивилась она. – Ведь если я могу существовать здесь и там, – Мари ткнула ноготочком в свое изображение, – значит и этот дворец существует еще где-то.

– Он существует, Мари, существует, и я обязательно тебе его покажу, потому что он создавался для тебя одной, – пообещал я, все больше и больше шалея от ее непосредственности.

– В самом деле? Ты построил его для меня? Как же ты добр, – проговорила она дрожащим голосом и осторожно взяла мою руку.

Она стала целовать ее, как это совсем недавно делал я, стоя на продуваемой набережной.

Этот ее внезапный порыв и безоговорочная вера во все, что я говорю, смутил и одновременно взбудоражил меня. В груди моей словно стая птиц всполошилась, все затаенные, запрятанные в дальний угол желания взорвались во мне, подавляя волю.

Я взял ее розовое личико в свои ладони, чуть приподнял и, дурея от ее тишайшей покорности, стал целовать его. Как-то неуверенно и спотыкаясь, не понимая, как подступиться к этой эфемерной, мистической красоте. А она стояла, словно упругая струна, непроизвольно вздрагивая от моих робких касаний.

Мари послушно подставляла свое фарфоровое лицо для новых поцелуев, и тогда я осмелел и прикоснулся к святая святых, разводя пунцовые створки рая своими губами.

Все ее тело заколыхалось, зашуршало, заволновалось. Я отстранился, в ужасе подумав, что поспешил.

– Зачем ты так сделал? – прошептала она, трогая свои губы.

– Прости, – прохрипел я, переводя дух. – Прости, я не хотел... Точнее, наоборот, очень хотел... Извини, если ты против, я...

– Я не против! Сделай так еще… Пожалуйста, – попросила она, и глаза ее золотились.

– Ты просишь, чтобы я тебя поцеловал? – неуверенно спросил я.

– Я хочу, чтобы ты трогал мои губы своими.

Она была фатально невинна, чиста и откровенна. Конечно, я не мог не заметить, что она не от мира сего.

– Мари, тебя никогда никто не целовал?

Она отрицательно покачала головой, потом все же сказала, немного подумав: