С берега отрывисто прокричал:

– Слизлявый весь!.. адова харя!..

Изогнувшись, чтоб искоса видеть соседку – шуструю, глазастую, с короткой шеей, уже в раннем своём девичестве крепкозадую, дочку Вяткиных Фросю, – Ивашка сидел на козлах.

Они только что допилили со Стёпкой дрова.

Иван был гол до пояса, в драных портах, босой, хотя уже стоял октябрь; но работа распарила, и размазанное, как масло, солнце подогревало его.

Плечи и уши у Ивана были альшаными – загорелыми до черноты, и кожа на них пушилась золой. Он и в зиму таким оставался. Казалось, Иван ухитрится загореть даже при луне.

Теперь он как бы рассказывал сидевшему в тени ледника Степану сказку, хотя сказки никакой не было: Иван просто перебирал ведомые ему срамные слова, то резко выкрикивая их, то, как червя из земли, растягивая.

Ноздри его раздувались, словно он хотел не только коситься на соседку, но и слышать её запах.

Замерев, Степан наблюдал бесстыжую забаву брата.

Иван то хрипел, то звенел, но внутри его голоса всё время прятался смех. Степан закусывал губы, чтоб не расхохотаться, а в груди у него – как пескари в садке – всё билось и трепетало.

Руки Ивана могли показаться тонкими – но так же тонка древесная ветвь, гнущаяся во все стороны, не ломающаяся, и при ударе – разрывающая плоть. Тонкими своими руками Иван мог убить из лука волка, содрать шкуру с любого зверька, затянуть такие узлы, которые дальше пришлось бы только резать.

Раскачиваясь на козлах, он широко держался руками за деревянные рога, словно бы море билось о него, хотя сырой и скользкий воздух вокруг был недвижим.

– …телепень баболюбистый!.. Мочальный кушак!.. – перечислял Иван. – Капустные пристуги! Скорынья верблюжья! Мостолыга коровья! Старого мерина губа вислая! Сиська козлиная!.. – здесь Иван набрал воздуха, и старательно, чтоб его расслышали, вывел: – …ногая волосатого… яй!.. цо!.. – последнее слово он, звонким шёпотом, задыхаясь, произнёс по слогам, округлив свои чёрные глаза, как птичьи яйца.

Фроська притворялась, что суетится на базу, и лишь распугивала кур, которые бегали то от неё, то за ней.

– Баранка требухой наизнанку! – продолжал Иван. – Дай кулёк визгу! А я те молока брызгу!.. Влез дурак в кисель кулаком, лижет той кисель… – Иван вдруг показал длинный, как у собаки, язык, – …ага! я-зы-ком!..

Степан даже по сторонам оглянулся, предчувствуя, что пора уже прекращать, – но так желалось продления забавы…

Вдохновлённый, Иван взял ещё выше, перекричав заблеявшего козла:

– Сабля гнутая – заржавелая лежала! Бердыш ржавый – стоял стоймя! – обернувшись на соседний баз всем телом, Иван прямо соседке, поймав её взгляд, выкрикнул: – Коли́ красну девицу, как колун!

Раскрасневшаяся, будто угодила под вар, Фроська ринулась в курень и загрохотала чем-то в сенцах.

Степан наверняка знал, что в груди её, как и у него, теснился смех, только девичий. Девичий – смешнее и дороже: им умываться можно.

Тут же раздался её матери голос:

– Что за пёс там лается, гляну вот!

…уронив козлы, но успев зацепить с розвали напиленных поленьев рубаху – бросить её вперёд, тут же, пока не упала, поймать, разбрасывая пятками грязь и навоз, Ванька махнул через плетень.

– Сбери дрова, Стёпк! – велел, став на миг и неотрывно глядя на соседскую дверь в курень; и вот уже сорвался дальше. – Сполняй, сказано! – крикнул ещё раз, даже не оглянувшись.

…Степан начал собирать дрова.

Недолго спустя, обегая курень, ткнулся с разбегу матери в грудь.

Цепкими руками она поймала его за плечи и, удержав на миг, мягко толкнула в сторону: беги.