Лена остановилась в дверях.

– Где Сашка? – тихо спросила она. – Я всё знаю. Его нет в больнице. И в общежитии нет. Его нигде нет.

– Ушёл три часа назад. – Никодимыч кивнул на стол. – Наверное, уже уехал. Или улетел.

– Куда?

– Сказал, что должен увидеть море и эту… птицу, пока не ослеп. И вообще…

Лена села на стул, Никодимыч налил коньяк в стаканы.

– Он вернётся, – убеждал Лену и себя Никодимыч. – Врач считает, что он должен ослепнуть. А он, понимаешь, не может в это поверить.

– Он не может ослепнуть, – не согласилась Лена.

– А я разве другое говорю, дочка? – обиделся Никодимыч. – А сам-то Сашка. Но ты его пойми: сидеть на месте и ждать. Сидеть и ждать… Ему надо было уехать.

– Я понимаю. Но сказать-то он мог. Неужели он думает, что я… Как ребёнок, честное слово…

Сашка Ивакин стоял в вагоне, прижавшись лицом к окну. Перекликались гудки. В гудках этих Сашке слышался звук печальной трубы дальних странствий. Перрон был пуст, и дежурный уже ушёл в тёплую светлую комнату, где мигают разноцветные лампочки автоблокировки, слышатся диспетчерские переговоры.

Сашка всё смотрел на перрон. И плыл, плыл в воздухе пустынный вкрадчивый звук трубы.

Поезда – как движущиеся миры. Инженер, подобно Лапласу, вычислил их стальные орбиты, и поезда летят сквозь пурги и звёздные ночи, сквозь россыпи городов и безлюдные пространства. Возможно, мы – последние свидетели поездов, и наши внуки будут вспоминать о них, как мы мальчишками мечтали и, мечтая, грустили о безвозвратно ушедшей эре парусных кораблей.

Поезд катил на север.

Он не мчался, не летел, не стремился, а именно «катил», влекомый неторопливым паровозом «ФД», до наших дней удержавшимся в дальних краях. Он подбадривал себя эхом гудков, дребезжанием старых вагонов. Поезд останавливался на крохотных полустанках. Его встречали пацаны в валенках и нейлоновых куртках, и неторопливый дежурный давал отправление.

Поезд останавливался на станциях. Веяние времени пробилось, и здесь исчезли вывески «Кипяток». Вместо них появились стеклянные сооружения «Дорресторантреста». К станции подкатывал щегольской фирменный поезд с названием реки, города или иного географического понятия, выведенного на железных боках вагонов. У дверей тех вагонов уже не стояли пожилые проводники – провидцы и знатоки человеческих судеб. Здесь встречали пассажиров девчонки с причёсками, в пригнанной по фигуре форме. Не проводницы, нет – стюардессы.

Но всё-таки дух железных дорог и поезда, который катил на север, остался прежним. Ибо не так легко изжить великие времена переселений, времена Гражданской, времена Второй мировой, времена «пятьсот весёлых», «пятьсот голодных», «шестьсот шебутных», которые пересекали страну от пустынь Средней Азии до Игарки, от бывшего Кёнигсберга до порта с интересным названием Находка. Ибо эра поездов ещё не ушла.

И как десятки, может быть, сотни лет назад, поезда всё ещё сопровождает печальный звук трубы дальних странствий. Та труба пела замотанным в плащи всадникам, почтовым дилижансам, каретам и первым рельсам, проломившимся сквозь материки.

Эра поездов ещё не ушла.

В тряском вагоне на верхней полке лежал Сашка Ивакин, «стеклянил» глаза в потолок.

Внизу два щетинистых мужика в ковбойках, расстёгнутых на жилистых шеях, неторопливо копались в дорожном хозяйстве. Один, весь в мускулах, как водолаз в глубоководном скафандре, поставил на стол водку, две зелёные эмалированные кружки. Сказал, задрав поросшее рыжей щетиной лицо: