– Ну вот, я и говорю…А тут он на лыжах пришел, и безо всякого страха, прямо к столовой. Мужики на делянах были, а Василич на крыльцо вышел, воду выплеснул. Как Одина увидал, так чуть тазик и не выронил из рук. А я в гараже был, Люське корма задавал. Один с Василичем заговорил, а я уже позже подошел. Он со мной за руку поздоровался. Вот я у него и спросил, что, мол случилось. А он говорит, что все нормально. А в глубине глаз беспокойство плещется. Ну, я уж переспрашивать и не стал. Чего человеку в душу лезть. Захочет, сам скажет, а не захочет, значит, не моего ума дело. Но, знаешь, мне как-то тревожно стало, маетно. А понять, что, да отчего, не могу никак.

Тут уж, после его рассказа и мне маетно стало. Я посмотрела на Андрея:

– Ты, вот что, Андрюш, оседлай-ка мне Люську.

Андрюха с табуретки вскочил, и вон кинулся. А в самых дверях остановился вдруг, и спросил, с какой-то затаенной надеждой.

– Мать… А Один, он кто?

От его вопроса я слегка растерялась, не зная, как ответить на такой простой вопрос. Андрей все стоял в дверях в ожидании чуда. Что я могла ему сказать? Что Один человек? Что он – часть меня самой? Что теперь, он вся моя жизнь? И пока я думала, Андрюшка, глядя на мою маету, спросил, чем поверг меня в еще большее изумление.

– Мать, ты его любишь, да?

От его прямого вопроса у меня аж дыхание перехватило, и я захлопала губами, как рыба, выброшенная на берег. Мой мастер грустно усмехнулся, и тихо, виноватым голосом проговорил:

– Не в свое дело лезу?

Наконец, я пришла в себя, покачала головой и ответила:

– Не говори так. Мы тут все, как одна семья. И ты вправе задавать такой вопрос. Да, Андрюша, я его люблю. И не просто люблю. Он часть меня, если ты понимаешь, о чем я говорю.

Мне было не очень просто сказать это вслух. А еще я опасалась, что Андрей не поймет, или точнее, неправильно поймет то, что я чувствую. Но он, серьезно кивнул головой, и с улыбкой проговорил:

– Я рад за тебя. Такой человек, как Один достоин тебя! Ты же знаешь, мы тебя с мужиками кому попало не отдадим! – Он мне лихо подмигнул, и кинулся седлать Люську. А я так и осталась сидеть на табуретке в своей домушке, и хлопать от изумления ресницами, глядя ему вслед.

Люська шла бодро по накатанной тракторными колесами дороге, довольная донельзя, что, наконец-то, мы опять с ней в пути. За время, что меня не было на базе, за лошадкой, конечно, присматривали, кормили, поили вовремя, но верхом на ней никто не ездил. Василич летал по базе коршуном, и всем грозился страшными карами, начиная от самого Василича, и заканчивая самим Господом Богом, если кто посмеет «материну» Люську оседлать. Так что, старенькая кобылка застоялась в ожидании меня, и сейчас резво похрустывала копытами по плотному накатанному снегу. После ясной ночи небо опять заволокло какой-то дымкой, и я опасалась, что может опять подняться буран. Солнце нехотя выкатилось из-за горизонта, но сероватая вуаль облаков не давала ему покрасоваться перед миром во всем своем блеске и величии.

Мы свернули на просеку, и лошадка пошла помедленнее. Снегу было не так чтобы очень много, но рысью по сугробам не очень-то поскачешь. На белом, чуть придавленном вчерашним бураном, снежном покрове то тут, то там, виднелись следы мелких зверей. Растопыренный заячий след, перекрывала тонкая ниточка лапок лисы. Ох, не сладко придется ушастому! По стволу громадной ели проскакали юрким серпантином белки, и замерли наверху, где-то в густых хвойных лапах. Лес жил своей жизнью, не обращая внимания на людей, словно нашего племени никогда и на земле-то не существовало. Я усмехнулась своим мыслям. А ведь зверью, да и Природе-Матушке, куда как спокойнее будет без нас. Вот, однажды кончится у нее терпение, и только пальчиком своим пошевелит, и сбросит все нахальное, наглое, гомонящее людское племя с земли. И винить тогда будет некого. Сами напросились, что называется.