Вдова прочла письмо, которое, судя по началу, должно было содержать немало грустных наблюдений, не спеша положила очки на стол, а рядом с ними письмо и устремила на племянницу ясный взгляд своих зелёных глаз, не потускневших с годами.

– Детка моя, – сказала она, – замужней женщине не пристало так писать девушке; это просто неприлично.

– Я и сама так думаю, – ответила Жюли, прерывая тётку, – и мне было стыдно, пока вы читали.

– Если за столом нам не нравится какое-нибудь блюдо, не должно отбивать к нему охоту у других, дитя моё, – добродушно заметила старуха, – тем более что со времён Евы до наших дней считается, что нет ничего лучше, чем брак. – Помолчав, она спросила: – У вас нет матери?

Жюли вздрогнула, потом медленно подняла голову и сказала:

– В этом году я особенно горевала, что её уже нет со мною. А как виновата я в том, что ослушалась отца: ведь он был против моего брака с Виктором!

Графиня взглянула на тётку, и радость осушила её слезы: она заметила, какая доброта озаряет это старческое лицо. Она протянула руку маркизе, которая, казалось, ждала этого, пальцы их сплелись. В этот миг они поняли друг друга.

– Бедная сиротка! – промолвила старая дама.

Слова эти были последним лучом света для Жюли. Ей опять послышался пророческий голос отца.

– Какие у вас горячие руки! Они всегда у вас такие? – спросила маркиза.

– Вот уже с неделю, как меня перестало лихорадить, – ответила Жюли.

– И вы скрывали от меня, что вас лихорадит?

– Да это у меня уже с год, – сказала Жюли, и в её голосе было что-то тревожное и застенчивое.

– Итак, мой ангел, – продолжала тётка, – всё это время замужество было для вас пыткой?

Молодая женщина не решалась ответить, только молча опустила голову, но весь вид её говорил, что она исстрадалась.

– Вы несчастливы?

– Ах, нет, тётя! Виктор любит, боготворит меня, и я его обожаю. Он такой добрый!

– Вы любите его; но вы его избегаете, не правда ли?

– Да… иногда… Он чересчур пылок.

– И когда вы остаётесь одна, то, вероятно, боитесь, что он вот-вот войдёт?

– К сожалению, боюсь, тётя! Но я, право, очень люблю его.

– Не вините ли вы себя втайне, что не умеете или не можете отвечать на его чувства? Не кажется ли вам порою, что узаконенная любовь более тягостна, нежели преступная страсть?

– О, как это верно! – сказала, плача, Жюли. – Вам понятно всё, что мне самой кажется загадкой. Я стала какой-то бесчувственной. Я ни о чём не думаю… Одним словом, жизнь для меня обуза. Душу мою терзает необъяснимый страх; он леденит мои чувства и повергает меня в какое-то вечное оцепенение. Нет у меня сил жаловаться и нет слов, чтобы выразить свою печаль. Я страдаю и стыжусь своего страдания, видя, что для Виктора счастье в том, что для меня смерть.

– Ну и вздор, ну и ребячество! – воскликнула старуха, и на её высохшем лице вдруг промелькнула весёлая улыбка – отражение минувших радостей.

– Вот и вы смеётесь! – с отчаянием проговорила молодая женщина.

– Я была такой же, – живо ответила маркиза. – Теперь, в разлуке с Виктором, вы вновь превратились в безмятежную девушку, не ведающую ни блаженства, ни страданий.

Глаза у Жюли расширились, и в них появилось растерянное выражение.

– Вы обожаете Виктора, не правда ли? Но вы бы предпочли быть его сестрой, а не женой; брак ваш неудачен.

– Да, да, тётя. Но почему вы улыбаетесь?

– Вы правы, милочка! Вам не до веселья. Вас ждёт немало бед, если я не возьму вас под защиту, а опытность моя не разгадает несложную причину ваших печалей и огорчений. Мой племянник не заслуживает такого счастья, глупец! В царствование любезного нашего Людовика XV молоденькая женщина, очутись она в вашем положении, не теряла бы времени, она проучила бы супруга за то, что он ведёт себя как солдафон. Себялюбец! И военные-то у этого коронованного тирана мерзкие невежды! Грубость они считают галантностью; женщин не знают, любить не умеют; они воображают, что раз им суждено завтра пойти на смерть, то сегодня нечего дарить нас почтительным вниманием. В прежние времена умели и любить сильно и идти на смерть, когда надобно. Я переделаю его характер ради вас, моя милая племянница; я положу конец этому досадному, но, пожалуй, естественному разногласию, иначе вы возненавидите друг друга и пожелаете развестись, если только вы, дорогая, не скончаетесь раньше, чем всё это доведёт вас до отчаяния.