В резиновых сапогах и плотных холщовых перчатках я просеивала мусор в баках, рылась в компостной куче и заглядывала в водостоки, отделяя жестяные банки и хлам, который можно было сжечь в печи, от каминной золы и прочих отбросов – того, что заберет мусорщик.

Лицо мое покрылось сажей, в легкие будто насыпали ведро пепла. Перчатки пропитались склизкой кашицей из гнилых яблок и капустного супа.

Вздумай я сбежать в извилистые лондонские улочки и переулки и затеряться там, меня бы мигом отыскали: «Сержант, беглянка – тощая девчонка лет эдак тринадцати, в резиновых сапогах и серой школьной форме. Смердит, как компостная куча».

Пару раз я задавалась вопросом – что сказали бы мама с папой, узнай они, как платят за то, чтоб я рылась в мусоре, выбирая консервные банки и тряпки. Отец всегда был прижимистым.

Он работал старшим клерком, хотя до члена правления еще не дослужился, в Банке и трастовом фонде Михаила Архангела. А маменьку, чья голова забита дамскими обществами, покупкой шляпок и сдуванием пылинок с моих старших сестер Полидоры, Деборы и Эвангелины – «скоро выйдут замуж, хвала небесам», – вероятно, мало озаботило бы, что я роюсь в помойке. Разумеется, при условии, что наши знакомые об этом не узнают.

Хотя вообще-то с Полидорой мама не особенно сюсюкалась. Полли вообще не из тех, с кем можно сюсюкать. Наверное, потому я и люблю ее сильнее всех сестер. Для пустого вздора Полли слишком здравомыслящая. А вот Дебора и Эвангелина…

Моим старшим сестрам позволили бросить школу в двенадцать лет. Маменька твердо верила, что чрезмерное образование портит хороших девочек. Папина чековая книжка была только за.

Обо мне же родители говорили: живое воображение необходимо поощрять и усмирять, причем как можно дальше от дома, там, где я не смогу эпатировать соседей и позорить семью вылазками из окна спальни и оскорбительным панибратством с мальчишками. Игры в шарики, классики, обруч и камешки – особенно с ребятней не своего круга – скандал и грех. Что ж, если так, в загробной жизни я предпочту геенну огненную.

Это куда лучше, чем играть в куклы и устраивать чаепития с чопорными девчонками вроде тех, с которыми маменька надеялась научить меня общаться. Легкомысленными дочками ее чирикающих подружек.

– Давай, пошевеливайся! – Из окна, приоткрыв ставни, высунула красный нос миссис Грубойл (кухарка и окаянная погибель всей школьной прислуги), дабы напомнить, что не спускает с меня глаз. – До ужина все должно быть сделано.

Ставни захлопнулись.

Страдания и напасти. Вот ради чего родители отсылают дочерей в подобные пансионы, где полно злобных и желчных людей. Чтобы отравлять юные жизни доброй порцией страданий. Так поделом же родителям, что деньги потрачены зря!

Вдруг на той стороне переулка я заметила какое-то движение. Это оказался тщедушный рыжий мальчишка, который подсматривал за мной из-за калитки своего сада. Сирота из Миссионерской ремесленной школы и приюта для мальчиков. Та еще дыра.

Я нахмурилась и пригрозила хулигану камнем. Рыжий пригнулся и исчез из вида. Мы не были с ним знакомы – я даже не знала его имени, но большинство сирот из воспитательного дома успело проведать о моей меткости. Я подслушала, как один из них сказал, мол, жаль, что я не играю в крикет. Если бы девочкам разрешалось участвовать, я бы, по его словам, стала неплохим подающим. Эх, знали бы эти мальчишки!

Но погода в декабре не располагала к крикету, а мне нужно было закончить с грязной работой. Подойдя к следующему баку, я запустила руку в золу, пошарила и выудила нечто плоское и тяжелое.