В России были специфические условия для возникновения национального самосознания. Во-первых, ему не нужно было вести борьбу с религией, поскольку православие задолго до первых попыток осознания национальной идентичности стало важным устоем широкой народной идентичности, а также в силу исторических причин опорой для политических претензий государства. Как известно, еще во времена князя московского Ивана III старец Филофей сформулировал свой знаменитый принцип: «Москва – Третий Рим». Православие считало себя истинным христианством, а поскольку все остальные православные государства пали под натиском завоевателей и осталась только Московия, то Филофей и написал: «…яко все христианские царства пришли, вконец и сошлись в единое царство нашего государя, по пророческим книгам, то есть римское царство: два других Рима пали, а третий стоит, а четвертому не бывать…»[11]

К этому еще стоит добавить упорную борьбу православных с католичеством и униатством, которая интенсивно шла в XVI–XVII веках. Православие, постулируя свою уникальность и истинность, таким образом резко отграничивало русских от других народов и в этом смысле представляло собой питательную среду для возникновения самосознания вполне национального образца. Это, видимо, является одной из причин, почему в России не было широкого и массового протестантизма.

Во-вторых, русское православие с самых ранних пор использовало славянский язык, Библия и Псалтырь были переведены с греческого на славянский, очень близкий к народному языку и даже теперь в основном понятный прихожанам. Помимо отсутствия конфликта между национальным самосознанием и православием не возникло также языкового конфликта, столь характерного для развития национализма в Европе. В России национальный язык развивался на основе в том числе языка церкви и богатой церковной литературы с ее почтенной историей. Это было уникальное условие, когда язык церкви, государства и народа практически совпадали.

Это обстоятельство было явно недопонято европейскими исследователями, тем же Андерсоном. Он искал следы привычного ему языкового конфликта, подчеркивая, что в России при дворе говорили по-французски, а мелкое дворянство говорило по-немецки (хотя стоит заметить, что и при дворе были франкофонные и немецкоговорящие фракции). Это, конечно, правда, но не вся. Русские дворяне были в массе своей двуязычными, то есть владели русским языком в достаточном совершенстве, а те дворяне, которые говорили на нем плохо, были предметом насмешек. К тому же, как прекрасно известно, государственная канцелярия всегда велась по-русски, то есть русский язык занимал твердую позицию государственного языка.

Таким образом, русское национальное самосознание в России имело ценное преимущество – исторически сложившийся единый и общепонятный язык. Это очень существенно облегчало построение исторического нарратива, поскольку позволяло прямо и непосредственно черпать необходимый для этого материал из многочисленных летописей, в том числе и древнейших. В Европе, особенно германской ее части, такого не было, поскольку там тексты были латинскими, а народный язык Средневековья существенно отличался от современного[12]. Более того, вплоть до появления «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина именно летопись была главной литературной формой русского исторического нарратива.

В-третьих, в России не было борьбы с династическим государством, напротив даже, именно династическое государство Рюриковичей и Романовых (здесь надо особо подчеркнуть, что основатель второй династии Михаил Федорович состоял в родстве с Федором Иоанновичем, последним царем из династии Рюриковичей; то есть между ними была династическая связь) стало одной из основных колонн, подпиравших русскую национальную идею, национальное самосознание и нарратив. Даже советская версия нарратива, несмотря на ее марксистские основания и антимонархическую риторику, опиралась на эту колонну и всячески пресекала попытки ее подрубить.