– Я не скажу за все желания. Но могу озвучить главное: чтобы он хотел меня до последней капли жизни.

– А если это окажется банальной случайной связью?

– Я не верю в случайные связи. Мое сердце не гостиница. Там нет номеров на ночь.

– Ах ты проститутка! Как же ты могла? Он же тебе в отцы годится! – сорвался голос Лары на истерический.

– С отцами не спят, – на последнем дыхании тихо оборонялась Фортуна.

– Ах ты сучка! – сорвала мать со стула полотенце, замахнулась и начала бессильно хлестать воздух. Будто пыталась прибить только ей одной видимых мух.

Фортуна молча улыбалась сквозь накатывающийся шторм слез:

– Назло.

– Ты еще будешь над матерью издеваться! – вскочил, не дождавшись конца спектакля, отец. – Пошла вон из моего дома!

– Не забывай, он и мой тоже! Уйду, когда захочу!

– Ах ты падаль! – не выдержал Антонио и, схватив свою дочь за руку, потащил из комнаты к выходу.

Та сопротивлялась, как могла, сильным рукам, пока ее стройное худое тельце не завалилось на пол. Тогда отец бросил ее руки, ловко подхватив с пола ноги дочери, и поволок дичь по гладкому ламинату. Фортуна по инерции схватилась за скатерть, свисавшую со стола, и увлекла за собой еще большую стеклянную вазу с красными блестящими яблоками. Ваза грохнулась, подпрыгнула как-то нелепо и со второй попытки рассыпалась на сотни разнокалиберных вазочек. Яблоки шумно покатились, вообразив себя шарами в кегельбане. Все замерли, словно в ожидании страйка.

На шум прибежала младшая сестра Кира, словно тоже хотела поучаствовать в намечавшейся здесь большой игре. Однако быстро поняла, что игра уже вышла за рамки дозволенного, стала собирать с пола яблоки, пытаясь занять себя чем-нибудь, пока будет доиграна эта жуткая сцена. Закончив работу и не найдя слов против рухнувшей на дом тишины, подняла одно из сбежавших от хрусталя яблок и откусила. Так и стояла, в то время как в доме менялись декорации: Фортуна… Чуть позже она зашла в комнату сестры, подошла к кровати и, не зная, чем еще утешить и поддержать, осторожно начала гладить соломенную копну ее теплых волос, чувствуя, как все еще вздрагивало от затихавших всхлипов тело сестры. Большие карие глаза Киры выражали то самое трепетное сочувствие, которое появляется в детских глазах при виде бедных бездомных животных. Две косички из темных волос торчали словно антенны, следящие за колебаниями в доме. Так как ее длинными волосами занималась мама, то Кира уже по цвету ленты научилась определять настроение матери. Синий, как сейчас, всегда обещал похолодание.

Кира, которая «вечно лезла не в свои дела», по словам сестры, уже подросла вместе со своим характером, не похожим ни на отца, ни на мать. «Вся в бабушку», – говорила о ней мать, когда та предусмотрительно брала с собой кусок хлеба, всякий раз выходя на улицу. Нет, не для себя: ее, приятную, симпатичную, добрую, любили кошки и собаки. Едва заметив, они лезли к ней в руки, в поисках ласки и корма. Что их тянуло, непонятых, беспомощных неврастеников, к которым так привязано человечество, не поддавалось обычному объяснению. Они подбегали, заискивали, строили глазки, любопытные, незнакомые, разные. «Черт-те что тебя любит!» – нервничала по этому поводу мама.

Через час Фортуна очнулась в постели с телефоном в руках. Открыв глаза, она обнаружила сплошное безразличие к жизни. Чудовищная пустота зияла холодной луной сквозь стекло. В сумерках своих вещей она близоруко различала знакомые тени предметов. Даже в линзах она не видела на единицу, и это давало лишний повод воображению поиграться с фантазией. Она искала какую-нибудь теплую тень, за которую можно было бы зацепиться, чтобы не было так одиноко и тоскливо. Предметы воодушевились, тем более сегодня, когда одушевленных в доме стало меньше. Она вытянула из-под кровати ноутбук, открыла его и провалилась в интернет. Именно здесь сейчас хотелось отлежаться, как в реанимации, чтобы прийти в себя, чтобы понять, как любить дальше. Сообщение было от самой близкой подруги, словно та была в курсе событий. Она постоянно присылала ей какие-то стихи и цитаты. В этот раз как нельзя кстати: