Он все рассказал.

К нему приставили конвоира и заставили заниматься хозделами – таскать дрова и воду, готовить еду. На ночь связывали и бросали в глубокую, из которой самостоятельно выбраться было почти невозможно, яму, которую он сам же и выкопал.

Но долго на одном месте не засиживались, часто меняя свое местоположение. На переходах его использовали как носильщика, навьючивая грузом сверх всякой меры. Если он отставал – его подгоняли ударами прикладов.

На новом месте он тоже без дела не сидел, сооружая шалаши, готовя подстилки и костровища. Он все делал молча, безропотно и усердно, понимая, что если будет им полезен, то будет жив, а если будет лениться, его прикончат.

Он привыкал к новой жизни, а боевики привыкали к нему. Как к удобному слуге.

– Эй ты, принеси…

– Эй, подержи…

По имени его не звали, звали «эй», «эй ты» или «поди сюда».

Однажды, на марше, они попали в засаду. Они шли по еле заметной горной тропе, когда вдруг, откуда‑то спереди и справа, без предупреждения и окрика, забил длинными очередями пулемет. Боевик возле Степана ткнулся лицом в траву, получив пулю в лоб. Все плюхнулись на животы. И он плюхнулся. Потому что пуля – она дура, она не разбирает.

Пулемет долбил очередями над самыми головами, срезая ветки и листву, которая осыпала их сверху дождем. Боевики сориентировались быстро, они были хорошими вояками и были у себя дома – они открыли ураганную встречную пальбу, под ее прикрытием расползаясь в стороны. Пленник тоже схватил автомат, тот, убитого боевика, схватил автоматически, потому что, когда в тебя стреляют, с оружием как‑то спокойней. Это был выработанный на войне рефлекс.

Он схватил автомат и лишь потом сообразил, что сделал. Взяв в руки автомат, он поставил себя вне закона. С точки зрения федералов он перестал быть пленником, потому что пленников с оружием не бывает. А боевики наверняка подумали, что он решил сбежать. Хотя куда бежать – грудью на кинжальные пулеметные очереди? Два шага, может, и пробежишь…

Он увидел, как метнулись в его сторону злобные взгляды и как развернулись на него стволы автоматов. И, уже не думая о последствиях, лишь бы успеть, нажал на спусковой крючок. Автомат задрожал в его руках, посылая пули в сторону зарослей, откуда бил пулемет.

Боевики убрали оружие.

Тогда они потеряли трех человек, но смогли уползти и оторваться от преследования. Которого, может быть, и не было.

– Зачем ты стрелял? – спросили его.

– Я же говорю – мне хода назад нет. Там меня ждет только тюрьма.

Теперь ему доверяли больше. И гоняли меньше. И почти перестали бить.

– Хочешь быть как мы? – хохотали боевики, хлопая его по плечу.

– Ну а почему бы и нет?..

Но только на войне словам веры нет. Настал день, когда боевики притащили в лагерь пленных – трех солдат‑срочников. Пацаны затравленно озирались по сторонам, не зная, чего ждать, к чему готовиться. Степан знал – к чему. Догадывался.

Боевики развлекались, толкая и пиная пленников, видя, как те моргают глазами и почти уже плачут.

– Э‑э… шакалы!..

Боевики презирали русских солдат за их слабость, трусость и неготовность умереть. Они не были мужчинами!

– Счас я тебя рэзать буду! – пугали они, подступая вплотную, хватая пленников за волосы и размахивая перед их глазами кинжалами.

Солдаты тряслись от ужаса, выкатывая глаза и отодвигаясь от мелькавшей перед их лицами стали.

– Ха‑ха‑ха, – покатывались довольные собой и своими шутками боевики.

Они глумились над слабыми, оглушенными страхом восемнадцатилетними мальчишками, чтобы чувствовать свою силу и удаль. Но их развлечение было опасным, пугая пленных смертью, они распалялись все больше и больше.