Хозяин поджидал гостя на ступенях дома. За его спиной топтался жирный, с отметиной на носу Павлин. В глубине вестибюля Ларций приметил двух рабов – один был крив, другой хром. Регул, заметив искреннее замешательство, сразившее строптивого префекта, не скрывал удовлетворения.

– В добром ли здравии мой гость? – приветствовал он Лонга.

– Спасибо, – откликнулся Ларций и пожелал хозяину долгих лет жизни.

– Я смотрю, ты удивлен, – Регул кивнул в сторону статуй. – Перед входом их ровно два десятка, это только как бы официальное преддверие задуманной мной экспозиции. Остальные в парке. Если желаешь, могу показать?[22]

У Ларция на мгновение мелькнуло: согласиться – значит пойти на поводу у заклятого врага. Но если Регул враг, а в том не было сомнений, выходит, что между ними война, а на войне, как утверждает Фронтин, особенно ценятся военные хитрости. Кроме того, Ларцию и в самом деле вдруг нестерпимо захотелось ознакомиться с экспозицией в целом. Хозяин виллы испытывает удовольствие, разгуливая по парку под присмотром толпы двойников? Неужели ему не страшно остаться с ними один на один? Не сошел ли сенатор с ума?

– Нет, уважаемый Ларций, я не сошел с ума, – заявил хозяин. – Дело в том, что после долгих и трудных боев в сенате я наконец осознал, что моя жизнь имеет немалое общественное значение. В этом же меня убеждали мои друзья. Я сдался. Поверь, моя цель не в том, чтобы возвеличить собственную особу, как болтают всякие ничтожества. Я попытался изобразить благородного римлянина во всей полноте его обязанностей – на государственном посту, в сенате, в коллегии децемвиров, на отдыхе, читающим книгу или свиток, дающим ценные указания вольноотпущенникам, заботящимся о птичках, зверушках, лошадках, осликах. В этих статуях отражена вся моя жизнь, как частная, так и государственная.

– Я с удовольствием ознакомлюсь с твоим парком, Марк. Ты и в самом деле заинтересовал меня. По крайней мере, твои объяснения звучат здраво.

Регул был явно доволен ответом гостя. Он даже позволил себе побегать перед ним, после чего взял Лонга под локоток и торопливо поволок в боковую аллею.

– Послушай, Ларций, у меня до сих пор не укладывается в голове, по какой причине мы, два разумных человека, два гражданина, озабоченных судьбой отечества, так жестоко и бескомпромиссно враждуем. Нам давно пора встретиться, обсудить претензии. Я уверен, мы нашли бы взаимоприемлемое решение, но об этом после, а пока взгляни на этого босоногого мальчишку, каким я был полвека назад.

Он провел гостя мимо младенца, дрыгающего мраморными ножками на руках у кормилицы, затем ковыляющего, научавшегося ходить – ему помогала воспитательница, чье лицо, как, впрочем, и лицо кормилицы, было скрыто под накидкой. Эта деталь привела Ларция в чувство – Регул вовсе не сумасшедший! В его скульптурных группах без затей воплощался гениальный замысел: лица тех, чья жизнь не имела государственного значения, были скрыты, не прописаны. Резец скульптора их даже не коснулся, в то время как облик главного героя каменной эпопеи был вырезан до тончайших деталей, до каждой складочки на юношеской тоге. Наконец Регул подвел гостя к скульптуре, на которой мраморный мальчишка лет десяти, уложив одну ногу на другую, увлеченно выковыривал занозу из ступни. Фигура отличалась естественной простотой и живостью.

Ларций одобрительно покивал.

– Превосходная работа, Марк. У тебя безупречный вкус.

– Естественно, – засмеялся Регул, – ведь это касается меня лично.

Они двинулись дальше.

Каждая аллея была посвящена тому или иному периоду в многотрудной, бурной и хлопотливой жизни сенатора. Вот взрослеющий Регул декламирует перед коллегией децемвиров. Вот он, заложив руку за полу тоги, прогуливается по портику. Скульптурные группы были редки и выполнены по уже известному принципу. Всюду Регул и только Регул. Это был парад Регулов, инкубатор Регулов. Здесь они рождались и расползались по Вечному городу. Очутившись в их толпе, насмотревшись на мраморных, бронзовых, золотых, серебряных, покрытых слоновой костью истуканов, Ларций вскоре изменил свое мнение насчет художественного вкуса хозяина. Оказалось, что Регул крайне односторонне понимал красоту. У Ларция вызвала отвращение золотая статуя, на которой сенатор был изображен в образе Геркулеса. Все здесь было чересчур – плечи более широки, чем положено, грудь преувеличенно выпуклая. Выставленная вперед нога зачем-то была обута в крупную, впору слону сандалию. Хороша была палица, фактура дерева была передана изумительно.