По-прежнему не что-то особенное, недавно приобретенное, а незыблемые принципы христианской жизни заставляли предпринимателей жертвовать изрядную часть своего богатства на благие деяния. В последней четверти XIX столетия старостами более чем половины московских храмов были предприниматели – выходцы из торгово-промышленной элиты города. Между тем должность церковного старосты мог занять лишь человек, известный своей преданностью христианскому вероучению и готовый вести сугубо хозяйственные дела, нередко связанные с большими тратами на поддержание церковного быта. Вступление в должность старосты кафедрального собора требовало еще больших денег для пожертвований[59].

Тем не менее, купец охотно становился церковным старостой, это не только поднимало его престиж, но и соответствовало глубинным движениям его души. В качестве примера можно привести одного из самых деятельных купцов-благотворителей Москвы второй половины XIX столетия – Николая Александровича Лукутина. «Благотворительностью Николай Александрович занимался много, проявлял ее в самых разных делах. На протяжении десяти лет был председателем совета Московской глазной больницы и одновременно старостой больничной церкви. Привлекая пожертвования и жертвуя сам, он построил новую большую операционную и амбулаторию, произвел капитальный ремонт церкви»[60].

Христианское отношение к благотворительности передавалось в купеческих семьях от отца к сыну – порой на протяжении многих поколений. Однако… передать подобным образом тягу к пожертвованиям в пользу театра или, скажем, на покупку картин для художественной галереи до второй половины XIX столетия было в принципе невозможно. Такого не водилось в среде московских «торговых людей» XVIII века и даже первой половины XIX века. Переход, или, лучше сказать, переворот в пользу меценатства, связанного со светской культурой, произошел в царствование Александра II.

Но почему именно вторая половина XIX – начало XX века ознаменованы появлением столь большого количества меценатов, что современники охарактеризовали то время как «медичивский»[61] период в истории культуры России?

Во-первых, это было вызвано серьезными изменениями в образовательном и, как следствие, в культурном уровне слоя российских предпринимателей: крупный капиталист становится «европейцем и джентльменом», начинает осознавать ценность образования; у него появляется потребность в жизни интеллектуальной, «растет тяга ко всему научному и художественному». Описывая вклад московских капиталистов в развитие русской национальной культуры, П.А. Бурышкин особо отмечает, что «…деятельность эта осуществлена была людьми с изысканным эстетическим вкусом, воспринявшими европейские и национальные культурные идеалы»[62]. На протяжении всего XIX века система образования купеческих детей претерпевает существенные изменения. Если в начале века многие из них «грамоте не разумели», то постепенно, с 1860-х годов, они начинают получать среднее специальное (в 1860–1880-е годы большинство предпринимателей считало достаточным отправить детей на учебу в коммерческие школы и реальные училища, чтобы они могли вести дела фирмы), а затем и высшее образование (где-то с 1890-х годов уже стремились отдать их в классические гимназии с последующим поступлением в университет или в высший технический вуз)[63].

Во-вторых, на последнюю треть XIX века приходится бурный экономический рост. Происходит становление банковской системы, быстрыми темпами идет слияние банковского и промышленного капитала, появляются купеческие торговые дома. После реформы 1861 года заметно ускорился процесс превращения Москвы из торгового центра, каковым она была издавна, в центр промышленный. Громадные состояния делаются на железных дорогах, на новейших фабрично-заводских предприятиях. Предпринимательская среда выращивает людей, которые способны в новых благоприятных условиях весьма быстро трансформировать скромное отцовское наследство в колоссальный капитал. Связи с европейскими промышленниками и финансистами становятся намного более интенсивными. Поездка в Германию, Францию или Италию превращается для коммерсанта в обычное дело, хотя дед его, а может быть, и отец никогда не выезжали из страны. Европа манит соблазнами высокоразвитой, рафинированной, утонченной культуры, пронизывающей жизнь экономической элиты. А выросший оборот позволяет тратить «на культуру» весьма значительные средства. Итак, у «золотого века» русского меценатства имелась мощная финансовая основа, какой не было в предыдущий период. А вместе с нею и «европейский соблазн», который ранее в меньшей степени задевал наше купечество за живое.