Лев Арнольдович открыл кухонное окно (лоджия соединяла зал и кухню) и, взобравшись на подоконник, сочинил на ходу:

– Наш сосед патриотичен. Не пингвин, с балкона зрящий, он, как гордый буревестник, воздает хвалу дядь Вове, президенту президентов, запуская прямо в небо огнедышащие струи…

Петарды взрывались прямо под окнами, не было никаких специальных площадок, и, несмотря на поздний вечер, грохотало как в войну. Из подвала многоэтажки доносился детский плач, но любителям шума было всё равно, что там живут трудовые мигранты с малышами. Народ жаждал веселья.

Во втором часу ночи, лежа на шкафу и слушая скорбные постанывания Зулай, я думала о жизни. Писатели сочиняют фантастику, а можно описывать всё, что происходит реально, это куда более захватывающе. Например, вполне стоило написать о том, как Марфа Кондратьевна изощренно вредила собственным детям. Чтобы дети не улеглись спать в десять вечера, она нарочно раззадоривала их, сбивая настроенный мною ритм. И тогда в общем шуме вела телефонные переговоры с диссидентами.

– Полина, вызови скорую помощь, – попросила Зулай. – Кажется, началось.

Скорая приехала быстро. Марфа Кондратьевна была настолько занята правозащитными делами, что наотрез отказалась ехать с Зулай. Лев Арнольдович спал на раскладушке, от него разило коньяком.

– Полина, если всё закончится благополучно, я с ребенком сюда не вернусь. В Москву приехала племянница, поживу у нее, – охала Зулай.

– Всё будет хорошо! Храни тебя Аллах! – прокричала я вслед скорой, а соседка Лариса, выскочившая на шум в подъезде, перекрестила машину.

Разбудили меня Ульяна и Любомир, стуча по шкафу кулачками:

– Полина, мы голодные!

Я отправилась на кухню в надежде что-нибудь отыскать, но ничего не нашла. В углу прихожей валялся пакет из-под вермишели, которую Аксинья сжевала без всякой варки. Глафира, обложившись кошками, читала книгу на диванчике, не вникая в происходящее.

– Мы есть хотим! – присоединился к брату и сестре Христофор.

Я отвлеклась на телефонный звонок.

– Зулай родила девочку. Она в реанимации, я звонила в роддом, – сбивчиво сказала Лариса в трубку.

Я подергала ручку двери, ведущей в кабинет Тюки:

– Нужно ехать в роддом, Марфа Кондратьевна.

– Не выдумывай, Полина! Отлежится и придет, если негде будет ночевать. Меня от важных дел не отвлекай! – рыкнула она.

– Продуктов в доме нет. – Я не уходила.

– Нечего было плов с курицей наготавливать! То бананы, то яблоки им подавай! На пирожки куда меньше средств уходило. Ладно! Позови-ка Льва. Выделю ему тысячу рублей, пусть на рынок сходит, – распорядилась Тюка.

Дверь она так и не открыла.

– Ты, Полина, хочешь, чтобы родители нас нормально кормили! Наивная! Ты знаешь, что каждый раз на день рождения и Новый год мы получаем от мамы и папы «сиамскую розу»? – рассмеялась, отложив книгу, Глафира.

– Какую розу? – не поняла я.

– Это фигура из трех пальцев! – Глафира сложила кукиш и поднесла его к своему лицу.

– Скажи спасибо, сестрица, что хоть не из одного! – вставил Христофор, покосившись на отца.

Лев Арнольдович кряхтя опустился на четвереньки и тщетно пытался отыскать в коридоре, рядом со стиральной машиной, свои носки.

– Ты, Тюка, нарочно мои носки и трусы припрятала! – кипятился он.

– Трусы отца пропали без вести! – хихикнула Глафира. Последний раз дети видели их на сушилке для белья, а далее носки с трусами канули в Лету.

– Я отправляюсь протестовать! Возможно, меня повяжут. – Марфа Кондратьевна с транспарантом, исписанным политическими воззваниями, гордо вышла из кабинета, небрежно бросив в сторону мужа бумажку в тысячу рублей.