– В этом доме ты хуже всякой рабыни, Полина. Беги отсюда! Спасайся! Храни тебя Господь! – уходя, прошептала она.

Заглянув к Аксинье, я поняла, что счастье всегда гдето рядом: больная отыскала спрятанный Львом Арнольдовичем шампунь с запахом яблок. Допивая его, Аксинья начала улыбаться.

Глубокой ночью Мяо Цзэдун и Мата Хари вскарабкались в гостиной на иконостас и, обхватив лапами иконы, крутанули сальто в воздухе, после чего грохнулись на пол. Кошка отпрыгнула под диван, а кот икону из лап не выпустил и, приземлившись, начал ее скрести.

– Брысь! – сказала я, делая записи в дневник.

Мяо Цзэдун возбужденно мяукнул, подняв голову на свет фонарика, которым я его ослепила, а дети от грохота проснулись.

Лев Арнольдович забежал к нам, поднял иконы с пола, дернул кота за хвост и выбросил в прихожую.

– Завтра суббота! – напомнила я хозяину дома.

– Вот и посидишь с детьми! – грозно сказала Тюка. – И полки книжные починишь! – В полтретьего ночи она мастерила в прихожей новый транспарант.

– У меня выходной! – повторила я.

– Ты совсем не вникаешь, Полина?! – возмутилась она. – Я занимаюсь делами государственной важности! Мне завтра на Пушкинскую площадь! Ты тоже обязана ненавидеть Путина!

– Молока нет, – тоскливо напомнил супруге Лев Арнольдович.

– И хлеба, – поддержала его Глафира.

– Лучше бы вы с детьми поиграли, Марфа Кондратьевна! – вырвалось у меня. – Или покормили их!

– Я диссидентка! – надменно ответила Тюка.

– Понятное дело, – заметила я вскользь.

– А ты, наглая девка, принцессой себя считаешь? – возмутилась Марфа Кондратьевна.

– В смысле?!

– Я читала в журнале отрывок из твоего дневника. Ты подписалась «Принцесса Будур»! Ты считаешь, что пишешь как принцесса?!

– О боже! – вырвалось у меня.

– Чем ты покормишь нас завтра, о Тюка-диссидентка? – съехидничал Лев Арнольдович.

– Идите вы все! – заорала Марфа Кондратьевна. – Путин во всем виноват! Рыба гниет с головы! Поэтому в доме нет молока и хлеба!

Из-за стены послышались отчаянные проклятия соседей, которые пожелали, чтобы Марфа Кондратьевна оказалась на виселице.

В субботу утром Лев Арнольдович, так и не дождавшись от супруги денег на продукты, одел Аксинью и повел в лес. После ходьбы на пятнадцать-двадцать километров больная успокаивалась и не просила есть. Плюс транквилизаторы, конечно. Лев Арнольдович признался, что держит их в ящике секретера под замком.

Марфа Кондратьевна упорхнула, а я снова осталась одна с четырьмя детьми, желающими шумных игр. От переутомления у меня закружилась голова и онемели руки. Пришлось прилечь на диван. Ульяна открыла дверь на лоджию, чтобы впустить свежий воздух, а Христофор принес стакан воды.

– Ты, Полина, не умирай. А то с нами вообще никто не будет возиться, – попросил Любомир.

– Постараюсь, – пообещала я.

– Мы сегодня ни завтракать, ни обедать не будем? – поинтересовалась Глафира.

Пока я не появилась в доме, дети обычно ели раз в сутки. Со мной стали есть два-три раза, правда, это зависело от того, давала Тюка деньги на продукты или нет. Деньги выдавались Льву Арнольдовичу крайне неохотно, каждый раз со скандалом. При этом Марфа Кондратьевна вспоминала, что раньше всех устраивали жареные пирожки, а теперь, в связи с моим появлением, начались изыски.

– У меня в сумке есть мелочь, – сказала я.

– Уже нет, – отозвался Христофор.

– Как же так, Завоеватель? – пожурила я его. Он пожал плечами и грустно вздохнул.

Ульяна взяла журнал и махала им, как опахалом, перед моим лицом.

– У меня припрятана заначка, – Глафира сунула руку под пианино.

Пианино, расстроенное и побитое в семейных схватках, представляло собой образчик советской эпохи. Глафира долго скреблась и шуршала и наконец вытащила несколько смятых десяток.