Надо же, чудо: сумка не пропала. Лежит себе на берегу кверху дном, немногим выше линии прилива, молния расстегнута. Словно кожаный рот раскрылся и жадно кусает песок. Джим подобрал ее и заглянул внутрь. Пусто, все исчезло. Даже пара грязных подштанников. Гард проверил двойное дно из кожзаменителя. Двадцатка тоже испарилась. Мечты были сладки, но кратки…

Гарденер выпустил сумку из рук. Записные книжки, все три, валялись поодаль на пляже. Одна – вверх обложкой, в виде палатки, вторая мокла пониже приливной линии, распухнув до размеров телефонного справочника, а третью задумчиво перелистывал ветер. «Спокойно, – сказал себе Джим. – Так проходит вся жопа мира».

Мальчик с петардами осторожно, бочком, приблизился. «Боится, что я окажусь таким же дурным на всю голову, как и выгляжу, – мысленно усмехнулся поэт. – Думает рвануть, если что. Сообразительный ребенок».

– Это ваше? – спросил мальчишка.

На его футболке с изображением парня, взорвавшего бакалейную лавку, красовалась крупная надпись: «ЖЕРТВА ШКОЛЬНЫХ ЗАВТРАКОВ».

– Ага. – Гарденер наклонился за отсыревшей записной книжкой, посмотрел на нее и отбросил.

Мальчик протянул ему остальные две. Что тут было сказать? «Не трудись, парнишка, это не стихи, а сплошная галиматья»? «Поэзия и политика редко сочетаются, поэзия и пропаганда – никогда»?

– Спасибо, – решил сказать Джим.

– Да ладно. – Мальчик подержал раскрытую сумку, чтобы Гарденер мог положить туда сухие записи. – Странно, что вам хоть что-то оставили. Тут летом воров – как собак нерезаных. Наверное, из-за парка. – Он не глядя ткнул за спину большим пальцем, и Гард увидел на фоне облаков силуэт американских горок.

Первая мысль: неужели во время запоя его занесло на самый север штата, к Олд-Орчард-Бич? Хотя нет. Тогда рядом был бы пирс.

– Где я? – спросил Джим, моментально всеми чувствами переносясь в тюремную камеру, за дверью которой помощник шерифа листал журнал, ковыряясь в носу.

Что, если он сейчас пробасит: «Сам-то как думаешь?»

– Аркадия-Бич. – Во взгляде парня читалось одновременно удивление и презрение. – А вы вчера здорово набрались, мистер.

– Если б только вы знали, как громко в ночи в мою дверь томминокер стучит и стучит, – скрипучим, жутким голосом нараспев продекламировал Гарденер.

Мальчик изумленно моргнул… А потом, к восторгу поэта, неожиданно прибавил ни разу не слышанный им куплет:

– Хоть убейте – не выйду из дома теперь: я боюсь даже видеть проклятую дверь!

Гард ухмыльнулся, но тут же поморщился от нового приступа боли.

– Откуда ты это взял?

– От мамы. В детстве.

– Мне тоже мама про них рассказывала, но только первую половину.

Ребенок пожал плечами, словно тема уже потеряла для него интерес.

– Моя много чего выдумывала. – А потом оглядел собеседника с головы до ног. – Вам плохо?

– Ох, парень! – Гарденер торжественно поклонился. – По бессмертному выражению Эда Сандерса и Тули Купферберга[42], я себя чувствую, словно дерьмо ручной работы.

– Похоже, вы долго бухали.

– Да? А ты-то что в этом понимаешь?

– Мама… Она всегда или плела что-нибудь типа дурацких стишков, или вообще пару слов связать не могла.

– Но теперь-то все позади?

– Да. На машине разбилась.

Джима передернуло. Парнишка, похоже, этого не заметил; он уставился на небо, провожая взглядом чайку. Птица прочертила утреннее небо нежного оттенка макрелевой чешуи, мелькнула черной тенью на фоне встающего алого солнца и опустилась на волнорез – поискать что-нибудь съедобное, с ее точки зрения.

Обескураженный Гарденер перевел взгляд с чайки на мальчика, чувствуя себя более чем… странно. Весь этот разговор показался ему чуть ли не знамением свыше. Парень знал о пресловутых томминокерах. Интересно, много ли в мире найдется детей, которые вообще о них слышали? И каковы были шансы, что Гард повстречает парнишку, который: а) помнил стишок наизусть и б) потерял бы пьяницу-мать?