С ним легко разговаривалось и о таком. Без подробностей, конечно.

‒ А тебе это зачем? ‒ Глеб хмыкнул с осуждением. ‒ В пятнадцать. Сначала с одним, потом с другим, потом со всеми сразу и по кругу? Вот от кого-кого, а от тебя такой глупости не ожидал.

‒ Да ты же сам всё додумал! ‒ возмутилась Алёна, насупилась ещё сильнее, обиженно скривила уголок рта. ‒ Я и не собиралась. Я же просто про целоваться. Это, что, тоже противопоказанно и никогда в жизни не пригодится? ‒ Она сердито глянула на Глеба, пробурчала: ‒ Как будто сам в пятнадцать ни разу не целовался. До шестнадцати ждал? Или вообще до восемнадцати?

Глеб рассмеялся.

‒ Не ждал.

Алёна вскинулась, воскликнула с нарочитым пониманием:

‒ Но ты же парень ‒ да? А это совсем другое. И целовался ты исключительно со взрослыми тётями, которым уже можно.

Глеб опять рассмеялся, протянул умильно, снова показательно по-взрослому:

‒ Какая же ты, Лёлька, дурочка ещё.

Она напряглась, настороженно сузила глаза, кажется, у неё даже ноздри раздулись из-за внезапной остроты и накалённости момента.

Если он сейчас произнесёт слово «маленькая», Алёна его ударит. Вот честно, ударит. Потому что это невыносимо обидно, и даже больно. И сколько можно терпеть это в одиночку? А Глебу всё равно, он ничего не чувствует, не понимает. Точнее, не желает понимать, отчего так ужасно звучит для неё это слово.

«Маленькая» ‒ как известие о неизлечимой болезни, как смертный приговор.

И даже разговаривать с ним пропало желание, а уж тем более действовать. И чего она выдумала про какие-то там знаки судьбы? Реально ‒ дурочка. И вообще захотелось всё-таки найти иной путь к общей цели, то есть к дому, но идти-то оставалось метров двести.

Алёна шагала, не задумываясь над тем, как это делается. Само же давно получается, все люди, и животные тоже, просто ходят, не заморачиваясь на то, по какой системе следует переставлять ноги. А потом, наверное, под подошву что-то попало, камешек, например, или ступила неудобно ‒ нога резко пошла в бок, вывернулась, и, вскрикнув от внезапно пронзившей её острой боли, Алёна покачнулась, не удержала равновесия и с размаху уселась на асфальт.

Глеб запоздало дёрнул рукой в желании её удержать, но не успел, поймал только воздух, и потом сразу присел рядом, ухватил за плечи, спросил испуганно:

‒ Алён, ты чего? Ты как? Всё в порядке?

‒ Просто нога подвернулась, ‒ пробормотала Алёна, даже не особо задумавшись над словами. Потому что до сих пор было жутко больно.

Она вцепилась пальцами в собственную щиколотку, сжала посильнее, предполагая, что так будет легче, но боль упрямо растекалась по ноге и, кажется, становилась только сильнее. Даже слёзы выступили. И нога прямо на глазах принялась опухать.

‒ Всё цело? ‒ продолжал выспрашивать Глеб. ‒ Встать сможешь?

‒ Попробую.

Он подхватил Алёну под локти, стал медленно подниматься, тянул её за собой.

Встать-то она встала, но стоило наступить, или даже не наступить, а только попытаться, на покалеченную ногу, Алёна чуть снова не грохнулась, едва не разревевшись от нового приступа боли. Хорошо, что Глеб её по-прежнему крепко держал.

‒ Может, скорую вызвать? ‒ предложил он встревоженно.

‒ Зачем?

‒ Отвезут в травмопункт.

‒ Не хочу в травмопункт, ‒ Алёна шмыгнула носом. ‒ Хочу домой.

Глеб не растерялся, произнёс невозмутимо:

‒ Ну, давай тогда отнесу.

‒ На руках? ‒ на несколько секунд Алёна даже забыла про боль, моментально представив, как это будет.

Как Глеб подхватит её, приподнимет, прижмёт к груди, и она обовьёт руками его шею. Ну, надо же как-то держаться! И, может, даже положит голову ему на плечо. И его щека будет так близко. И глаза. Если он повернёт к ней лицо. И губы. Ещё ближе. И…