Она ощущала, как в этом простом объятии обретает точку опоры не только для него, но и для самой себя – словно через него, через его тёплое, искреннее прикосновение, ей удавалось удерживать собственное равновесие, которое казалось давно потерянным.

Прошло три месяца. Весна за окном не казалась праздничной – обычная городская весна, с грязными остатками снега в тени домов, с потёками на стеклах маршруток, с вечно разбухшими от влаги стенами подъездов.

Но внутри квартиры, в которой теперь жили двое, весна ощущалась по—другому. Не ярко, не свежо, не воздушно – просто по—другому. Потому что ритм жизни изменился. Потому что просыпаешься – и ты не один.

Мила никогда не считала себя хозяйкой пространства. Квартира была удобной, тёплой, но чужой – как гостиница, в которой живёшь слишком долго. Теперь всё изменилось. Вещи обрели вес. Звуки – привычность. Утро начиналось не с будильника, а с чужого дыхания за стеной, с шороха носков по линолеуму, с хлопка дверцы холодильника, которую Данила так и не научился закрывать до щелчка.

Она вставала раньше, варила овсянку, наливала чай, настраивала себя на день как на поход – неспешно, но с внутренней стойкостью. Без героизма, но и без капризов. Примерно так, как работают врачи в районных поликлиниках: знают, что ничего великого не произойдёт, но делают всё, как надо.

Данила по утрам был тихий. Говорил мало, но наблюдал за ней с вниманием. Он запоминал последовательность действий: как она заворачивает в полотенце чашку перед тем, как подать, как проверяет воду в чайнике пальцем, как ставит два блюдца даже тогда, когда ест одна. Он не всегда понимал, зачем всё это, но повторял, насколько мог. Иногда точно, иногда – как мог.

Один раз он попытался сам сварить яйца и просто бросил их в кипящую воду с полки. Одно разбилось, второе утонуло боком, третье осталось в коробке. Он стоял над кастрюлей, растерянный, с мокрыми руками и каплей пота у виска. Мила вошла на кухню, посмотрела – и вместо того, чтобы сказать «дай я», просто достала ложку и начала вытаскивать скорлупки. Без слов. Потому что и так было понятно: он старался.

Она привыкла поправлять ему воротник. Не потому, что это нужно, а потому что он забывал. Привыкла застёгивать молнию на куртке, потому что его пальцы не слушались – будто кнопки не на том месте. Привыкла проверять, взял ли он телефон, хотя он почти никогда им не пользовался. Она не чувствовала себя матерью. Но и не чувствовала, что он взрослый. Он был кто—то третий – промежуточный, зависимый, тёплый и иногда обидчивый. Он был Данила. Своего рода погода в квартире.

В комнатах появились новые вещи. На стене в прихожей висел яркий зелёный рюкзак, слишком большой для него, но он сам его выбрал – из—за картинки с поездом. Данила умел читать, и читал серьёзные, взрослые книги – с длинными абзацами, незнакомыми словами, без картинок. Мила специально подсовывала их: биографии, книги про историю, рассказы Чехова, О. Генри. Ей казалось, что так он лучше поймёт этот мир, где ему и так почти ничего не объясняют. Он читал медленно, с карандашом в руке, делал пометки на полях.

В аптечке добавились таблетки, о существовании которых она раньше не знала. Её жизнь до Данилы состояла из парацетамола и валерьянки, теперь – из инструкций, схем, графиков. Утром – одно, вечером – другое, перед сном – проверка. Он не сопротивлялся, не спорил, просто ждал, когда она скажет, и открывал рот.

У него был этот взгляд – как у животных, которые ещё не знают, что значит боль, но чувствуют, что человек рядом – это порядок, это безопасность, это значит, всё идёт как надо.