В Османской империи предпочтение отдавалось чернокожим евнухам-рабам, взятым в Судане, Эфиопии. Кастрированный африканец стоил дорого, дороже красивой христианки.

Пережив жестокую пытку мальчишкой, Кизляр молил своих Богов о жизни, лишь для того, чтобы суметь отомстить, отомстить за себя и за всех обиженных, униженных и лишённых достоинства рабов – детей.

Долгие годы пресмыкания и служения сломили и подавили дух мщения Кизляра, но появление Щербатского возродило в евнухе былую жажду свободы, и заговорщики сошлись в этом желании. Лишь одно обстоятельство мешало приступить им к действию: «Женщины гарема не должны пострадать, ни одна», – как сказал евнух. Поэтому Щербатский медлил в ожидании, когда Кизляр подготовит всё необходимое для спасения своих подопечных.

– Мы с Селимой не хотим ждать, – продолжала упорствовать прекрасная черкешенка, – мы из княжеского беснелеевского рода Кануковых и приходимся родными сёстрами черкесскому князю Маашуке Канукову. Мы не желаем быть рабынями больше ни дня. Уж лучше смерть, Мейвели.

Черничные глаза Сетеней с мольбой глядели на Щербатского, и в глубине этих бездонных колодцев глаз, обрамлённых чёрными пышными ресницами, дрожали слёзы.

– Значит, ты княжна, Сетеней?

Вольф как-то горько улыбнулся, а затем продолжил:

– Князь Вольфганг Вениаминович Щербатский, к вашим услугам, моя прекрасная черкешенка.

И, согнув указательный палец, князь Щербатский снял бриллиантовую слезу с ресниц черкесской княжны Сетеней Недак Геверин Кануковой.

– Как только я увижу хоть одну птицу, я потоплю это судно, Сетеней, – пообещал он, – а теперь иди, уже поздно.

***

Омир-паша всячески пытался ублажить свою возлюбленную, предлагая ей то восточные сладости, то дорогие прозрачные ткани и пёстрые наряды, то драгоценные ярчайшие серьги сусального золота, то подвески с браслетами из червонного серебра – всё, что удалось захватить с собой из огромного количества награбленного богатства, паша был готов бросить к ногам прекрасной черкешенки. Сетеней не впускала его в свою каюту вот уже вторую неделю. Вскоре их путешествие подходило к концу, и по расчётам со дня на день они должны были заметить на горизонте берега Трапезунда4.

Омир-паша даже не подозревал, что в каюте возлюбленной вот уже вторую неделю готовился настоящий заговор, бунт и побег. По всей каюте были аккуратно разложены плотно свёрнутые тюки с припасами и всем необходимым. Наложницы гарема ночами работали не покладая рук, сшивая свои чадры и паранджи, дабы превратить свои юбки в штаны-шаровары.

Но в этот раз Омир был настроен серьёзно. Решив любым способом попасть в каюту своей наложницы, он приказал главному начальнику стражи разрубить в щепки массивную дверь.

Пока раб, орудуя огромной балтой5, обрушивал на дверь из дуба мощные удары, по ту сторону двери тихо возносили молитвы:

– Тхашхо, создатель Законов Вселенной, давший человеку возможность их познания, – шептала Сетеней, – тот, кого все просят, сам ни у кого не просящий. Тот, кто несуществующее умножающий. Тот, на кого все надеются, сам ни на кого не надеющийся, от кого дары исходят, сам ничего не принимающий, помоги детям своим воссоединиться на их земле, в их Храме. Или даруй нам хабзэ. Избранный и хранимый тобою народ обязан вернуться и восстановить свой Храм.

– Всё пропало, Сетеней, – тихо простонала Селима по-черкесски, – он нас сейчас тут же и казнит…

– Тише, сестра. Да пошлёт нам Тха птиц на небе, и Мейвели сделает что должен.

Щепки с каждым ударом балты с треском разлетались во все стороны. Паша уже мог видеть через внушительную щель всё происходящие, но для того чтобы большое тело паши могло протиснуться в каюту, дверь требовалось разрубить пополам.