– Когда-то я думала, что буду знаменитой художницей, – с кокетливой ужимкой и, как показалось Каупервуду, удивительно мило сказала миссис Сольберг. – Забавно! Правда? Я даже послала отцу рисунок с надписью: «Тому, которому я всем этим обязана». Надо видеть рисунок, чтобы понять, как это смешно.

И она тихо засмеялась.

Каупервуд весело вторил ей, чувствуя, как жизнь вдруг заиграла новыми красками. Смех Риты освежал, словно летний ветерок.

– Это Луини, – сказал он, невольно понижая голос, когда они вошли в галерею, освещенную мягким сиянием газовых рожков. – Я купил его прошлой зимой в Италии.

Перед ними было «Обручение св. Екатерины». Каупервуд молчал, пока она разглядывала тонкие черты святой, которым художник сумел придать выражение неземного блаженства.

– А вот, – продолжал он, – мое самое ценное приобретение – Пинтуриккьо. – Они остановились перед портретом известного своим коварством Цезаря Борджиа.

– Какое необыкновенное лицо! – простодушно заметила миссис Сольберг. – Я не знала, что существует его портрет. Он сам похож на художника, вы не находите? – Рита, конечно, слышала о кознях и преступлениях Цезаря Борджиа, но никогда не читала его жизнеописания.

– Он и был художником в своем роде, – отвечал с иронической улыбкой Каупервуд, которому в свое время, когда он покупал портрет, рассказали во всех подробностях и о Цезаре Борджиа, и об его отце – папе Александре VI. С тех пор его и стала интересовать история семейства Борджиа. Впрочем, миссис Сольберг вряд ли уловила скрытую в его словах иронию.

– А вот миссис Каупервуд, – заметила Рита, переходя к портрету, написанному Ван-Беерсом. – Эффектная вещь! – добавила она тоном знатока, и эта наивная самоуверенность показалась Каупервуду очень милой, он считал, что женщина должна быть самонадеянной и немного тщеславной. – Какие сочные краски! И этот сад и облака – очень удачный фон.

Она отступила на шаг, и Каупервуд, занятый только ею, залюбовался изгибом ее спины и профилем. Какая гармония линий и красок! «Движенье каждое сплетается в узор», – хотелось ему процитировать, но вместо этого он сказал:

– Портрет писался в Брюсселе. А облака и вазу в нише художник написал потом.

– Превосходный портрет, – повторила миссис Сольберг и двинулась дальше.

– А как вам нравится Израэльс?

Картина называлась «Скромная трапеза».

– Очень нравится, – отвечала она. – И ваш Бастьен-Лепаж тоже. (Она имела в виду «Кузницу».) Но мне кажется, что старые мастера у вас более интересны. Если вам посчастливится отыскать еще несколько вещей, их непременно надо перевесить в отдельный зал. Вы не думаете? А вот к Жерому я как-то равнодушна. – Она говорила, растягивая слова, и это казалось Каупервуду очаровательным.

– Почему же? – спросил он.

– В нем что-то есть искусственное, вы не находите? Мне нравится колорит, но тела одалисок уж слишком совершенны. Хотя, конечно, это красиво.

Каупервуд был не очень высокого мнения об умственных способностях женщин и ценил представительниц прекрасного пола больше как произведения искусства, хотя и замечал, что иной раз они интуитивно постигали то, до чего он сам никогда бы не додумался. Эйлин, конечно, не могла бы этого подметить, размышлял Каупервуд. И вдобавок она теперь не так уж хороша – нет в ней этой восхитительной свежести, наивности, очарования и тонкости ума. Муж у миссис Сольберг какой-то шут гороховый, хладнокровно продолжал рассуждать Каупервуд. Может быть, ему удастся увлечь ее? Но уступит ли такая женщина? Не поставит ли условием развод и брак?